"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

романтической жертвенности. Срывать же свое благородство трудно. Весьма.
Неравенство исходных условий еще и в том, что уголовные склонности и
проявления крайне широко распространены, а занимающееся их диагностикой,
профилактикой и лечением (или тем, что за таковое выдается) учреждение не
ахти как солидно. В КГБ дело поставлено поосновательнее.
Свое мировоззрение, оно ведь с неба не падает. А упадет - не
обрадуешься. Лучше быть убийцей, вором и насильником, чем не колебаться
вместе с колебаниями генеральной линии партии. Представляется чудом, если
кому-то удается дожить до мысли о необходимости самостоятельной оценки мира.
Сперва обрабатывают твою подкорку, и ты пищишь что-нибудь вроде "Я маленький
мальчонка, играю и пою, я Ленина не видел, но я его люблю", потом направляют
твою любознательность в заранее для нее отведенный загон, огороженный от
мира высоким частоколом расхожей (и время от времени перелицовываемой)
марксистской мудрости и в конце концов научают благоговению перед теми или
иными персонификациями абсолютной истины, справедливости и святости.
Унифицированная система образования дает колоссальные, возможности
манипулировать умами, вырабатывать у масс единую реакцию на события. Такое
образование отнюдь не поощряет критически-творческое отношение к миру идей,
оно лишь подготавливает человека к воле высококачественного перципиента - к
восприятию всех видов пропаганды. Если к этому прибавить затрудненность (а
давно ли и грозный запрет?) доступа к зарубежной информации, то не
удивительны благодарность и удовлетворение, с каким узнаешь от ротного
замполита капитана Жучкова, что "советский дурак умнее американского
мудреца". Но если ты, вопреки всему, каким-то чудом взалкаешь иных истин, -
берегись. Самостоятельное мировоззрение - или, для начала, выбор своей
философии из числа имеющихся в мировом философском фонде - не легко дается.
Его выработке сопутствуют сомнения, споры, декларации. И к тому времени, как
ты созреешь для ереси, в неком списке против твоей фамилии ставится галочка.
С этого момента ты уподоблен подозрительно шустрой наложнице, с которой
верный шаху евнух не спускает глаз, опасаясь величайшего преступления -
прелюбодеяния. "Почему не источаешь ты восторга, когда повелитель берет тебя
на ложе свое? Почему очи твои долу? Зачем бросаешь украдкой взгляды за
пределы шахского сада, туда, где мрак и скрежет зубовный? Уж не любовник ли
у тебя завелся?" "Ах, - томно отвечает она ему, - меня манит свобода".
Любовника евнух может понять - не простить, но понять, - томление по свободе
ему не понятно и вдвое оттого ненавистнее.
Получается, что сначала человек не может эффективно противопоставить
себя существующему режиму, потому что не является личностью, а став
таковой - потому что не в силах избавиться от повседневной опеки блюстителей
политико-идеологической непорочности государства.
И это еще не все, далеко не все, но этого уже достаточно для
недоумения: почему же я все-таки согласился на побег, зная, что ничего
нельзя предпринимать в союзе с людьми из списка? Или еще яснее так: надеялся
ли я на успех? По логике и жизненному опыту - нет; только на успех как на
чудо. Если самоубийство это очень часто крик о помощи, то и для меня участие
в групповом побеге за границу - нечто вроде самоубийства, вопль
затравленного о спасении. Это главный ответ. Можно попытаться и иначе
объяснить мой побег, но все эти объяснения на несколько ином уровне и в
конце их уместно ставить знак вопроса. Не вся ли моя жизнь - периодические
покушения на побег? Хронический инфантилизм что ли? В смысле чаяния снять