"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

угодно, но и они ведь свободны - и могут сажать тебя. Если тебя занесли в
списки противников режима, то не "исправить" тебя пытаются, а убить в тебе
личность - впрочем, это и есть исправление, в их понимании, - им не надо,
чтобы ты стал марксистом-ленинцем - нет, нет и нет! - упаси Боже от всяких
подобий приверженности каким-либо принципам, не надо, чтобы ты признал, что
2х2=5, но 2х2 = сколько угодно сегодня партии. И любые приемы тут хороши.
Есть лагерная пословица, образно, хотя и не аппетитно, рисующая один из
популярнейших методов перевоспитания инакомыслов: "Бьют пока не обделаешься,
а потом - за то, что обделался". *** Юра заявил на суде, что давно вынашивал
мысль о побеге из СССР. На это признание частично спровоцировал его я, не
желая того, конечно. Он сделал это заявление после того, как прокурор уличил
нас в "противоречии".
Прокурор: - Скажите, Кузнецов, как же так получается? Вы заявили суду,
что Федоров не хотел участвовать в преступлении и только после длительной
психологической обработки он уступил вашему нажиму. А он говорит, что вы
просто поставили его в известность о предстоящей измене родине и он
напросился к вам в компанию. Кто же из вас говорит правду?
Я: - Федоров или забыл, как все это обстояло, или пытается меня
выгородить.
Федоров: - Я ничего не забыл и полагаю, что это Кузнецов хочет меня
выгородить. Я давно уже думал о побеге из СССР.
Еще и недели не прошло с того момента, как затворились за моей спиной
ворота Владимирской тюрьмы, еще не спалось ночами, еще темнело в глазах от
восхищения каждой мини-юбкой, еще коммунистов я называл, по-лагерному,
большевичками, кэгэбистов - чекистами, СССР - Совдепией и, обращаясь к
милиционеру, говорил: "Начальник", - еще не обращал я внимания на недоверие
слушателей, когда рассказывал им о тюремной жизни, еще... Еще по ночам я
вскакивал, словно ошпаренный, и строил невинную гримасу, готовясь услышать
привычное: "Не спать. Днем спать запрещено", еще на каждом углу я покупал
пирожки с мясом - дань недавнему голоду... Субботин Юрий, удовлетворяя
любопытство новенького надзирателя, посулившего ему буханку черного хлеба,
проглотил партию домино. Потом любители "козла" побили его за то, что
куда-то пропали две фишки, а остальные долго не поддавались дезодорации. Уже
на третий месяц пребывания в тюрьме на строгом режиме традиционное
вопрошание: "А что бы ты выбрал: кило колбасы или бабу?" не рождало споров -
все были за колбасу. А когда я сострил: "Полкило и девочку", - разразился
скандал, и мы постановили не упоминать о еде. Но однажды я забылся. Так
тоскливо прозвучало мое восклицание: "Подумать только, в Москве чуть не
каждом углу торгуют горячими пирожками с мясом!" - что эстонец по кличке
Февраль заплакал. Я навсегда запомнил и это восклицание и эстонца,
прозванного за слабоумие Февралем. Он часами молча стоял у кормушки. "Чего
ты там стоишь? - набрасывался на него кто-нибудь из сокамерников. - Думаешь,
хлеба дадут?" "А может, дадут", - покорно отвечал тот. Нас кормили на 5
рублей в месяц. Я покупал пирожки с мясом даже когда был сыт по горло. "Надо
как-то отсюда сквозить", - сказал мне Юра. "Неплохо бы, - согласился я,
дожевывая очередной пирожок. - Да как?" "Как попало". "Я думал, у тебя
что-нибудь на примете есть". "Ничего не могу придумать, - признался он. -
Разве попробовать пешком через границу?"
Я возмутился: "Что за идиотизм? Мало ты знал таких пешеходов в лагере?
Мне пока и здесь не плохо". "Подожди, - угрюмо проговорил он, - через