"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

аэродроме, а не в самолете. Поэтому все усилия на работу с нашими людьми - а
потом уже все остальное".
Но мало сказать (да и кто же возражал?), надо еще суметь преодолеть
инерцию ковбойского мышления. Вот на это-то меня и не хватило и оправданий
тут никаких. Именно мне. Потому что только я по-настоящему понимал, откуда
возможен удар. (Я не знаю ни одного дела хотя бы с пятью участниками, чтобы
оно обошлось без доносчика. У нас доносчиков не было. Это предмет моей
гордости ныне...) Смешно сказать, но спроси меня кто-то, перед кем не очень
стыдно за собственную глупость, - как бы ты, дескать, переиграл всю эту
историю заново? - я бы ответил: "Обеспечьте мне три условия: 1) Еще никто
ничего не знает о побеге, кроме летчика; 2) освободите меня на годик от
необходимости каждодневно строить коммунизм и 3) снабдите некоторой толикой
денег - ради свободы передвижений".
1-го мая, когда Бутман сказал, что ни он, ни кто-либо из его людей в
побеге участия не примут, я опять пристал к нему, чтобы он - независимо от
того, откажемся мы с Дымшицем от побега или нет - заткнул глотки своим
ребятам. Если прежде, втолковывал я ему, когда дело шло о них самих, их
сдерживало опасение за себя, то теперь, когда они в стороне, почему бы и не
похвастаться где-то за углом? Бутман сказал, что никто, кроме самого
"Комитета" ничего не знает, а за серьезность "комитетчиков" он - голову на
отруб.
Дымшицу в тот же день, под вечер, я предложил: "Давай-ка отложим все
это на годик. Пусть все утихнет и забудется. Освободим одного из нас от
производственных уз, обеспечим ему жизненный минимум и свободу передвижений,
а через год спросим с него идеальный вариант побега и дюжину парней, в
длинном списке достоинств которых на первом месте стоит умение молчать.
Когда он ответил: "Или сейчас или никогда", - я усомнился в
качественности его решимости, под каковой я подразумеваю решимость,
выношенную годами, такую, что не распустится в уксусе времени и
благополучия. Я заподозрил, что его решимость несколько истероидного
свойства - судорожное хватание за единственный шанс разделаться разом с
бедами, вдруг насевшими со всех сторон. И опять уступил. Уступил, хотя
каждому говорил, что надо иметь мужество отказаться от побега, если явно
запахнет провалом, уступил, потому что уже был захвачен инерцией дела,
потому что уже потрачено столько сил и жалко, если это окажется никчемной
тратой; уступил, так как в значительной степени стал рабом нетерпения тех
ребят, от имени которых я вел переговоры. Был некто, через кого я черпал
сведения о Бутмане и его окружении. Его я счел возможным и нужным посвятить
в наши планы - сначала как возможного соучастника, а потом, когда он
отказался от побега, как советчика. 14 июня, накануне дня икс, он, прощаясь
со мной, спросил: "Ну и как ты думаешь?" "Повяжут на аэродроме". "Так еще не
поздно отказаться!" "Для меня поздно, а остальным я скажу об этом сегодня.
Они могут дешево отделаться". Вечером в лесу возле аэропорта "Смольное" я
сказал, что за нами слежка. Это ты нервничаешь, говорят. Я понял, что все
они чувствуют обреченность операции, но не хотят признаться в этом ни себе,
ни друг другу. Это любопытное состояние, и когда-нибудь я попытаюсь
разобраться в нем.
Еще когда мы втроем - Сильва, Борис и я - ехали поездом
"Рига-Ленинград", Борис сказал мне доверительно: "Теперь хоть в петлю, лишь
бы не возвращаться". Так же были настроены все. Такова сила житейских