"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

перед обедом, не как те, для кого день не поесть - событие, а как голодают в
тюрьме - этак с годик, если понадобится". "Год?" - подозрительно посмотрел
он на меня. "Ну да. Разумеется, будут насильно кормить..." "Ну, а еще что
можно?" - спросил он, не дослушав моих объяснений. "Можно, например, в знак
протеста сжечь на Красной площади свою горячо любимую тещу". "А серьезно?" -
отсмеявшись спросил он. "К серьезному разговору на эту тему я еще не готов.
Если говорить только обо мне, то я набираюсь злости и, когда почувствую, что
заряжен ею до предела, выкину какое-нибудь коленце". "Говори потише, -
попросил он меня. - А как ты, - почти прошептал он, - смотришь на побег?" "С
точки зрения шансов на личную удачу - это гиль, - авторитетничал я. - Но в
более глубоком плане это кое-что". "А если не гиль?" "Тогда это будет
уникальнейшим случаем совпадения личных и общественных интересов". "Конечно,
не без риска...". "Понятно, - согласился я. - Только мне играть втемную не
по нраву. Степень риска я хотел бы определить сам". "Пойдем вон в тот
скверик, - предложил он, - там спокойнее". "Так вот, - начал он, когда мы
кое-как примостились на краю мокрой скамейки, - я, признаться, кое-что
разузнал о тебе и в Ленинграде и здесь, в Риге. Буду говорить напрямик. У
нас есть опытный летчик. Дело за людьми. Надо укомплектовать группу...".
"Группа - это сколько? 2 или 20" "Человек 50", - горделиво усмехнулся он.
"Что такое? - удивился я. - Ведь это не на какую-нибудь голодовку... Ты же
говорил, что есть шансы на успех для самих участников дела... Так я понял,
во всяком случае". "За людей я ручаюсь", - почти обиделся Бутман. "В каком
смысле?" "Что доносчиков среди них нет". "Это еще полдела".
Так мы с ним проговорили еще добрых часа 2, пока не продрогли вконец.
В принципе я принял предложение Бутмана участвовать в побеге, хотя и не
верил, что дело действительно дойдет до его осуществления. "Слушай, -
горячечно насел я на него под занавес, - дай мне возможность поговорить с
каждым из участников уже сейчас, в начале, пока не поздно. Если я говорю,
что в сию минуту ручаюсь лишь за пару людей, то это значит, что им можно
действительно верить. Тут каждого надо взять за пуговицу, уволочь в угол и
пробиться через его самолюбие, расшевелить его, зацепить за живое, заставить
по-настоящему почувствовать, что от его умения молчать зависит судьба
десятков людей. Ты пойми, не намеренного предательства я боюсь, хотя и его
не надо сбрасывать со счетов... Ведь если даже накануне побега кто-то, без
конца проигрывая в воображении завтрашние свои подвиги, примеривая к себе то
гроб, то победное сияние, напыщенный и чувствительный получит щелчок от
своей секспартнерши, он может глубоко оскорбиться: "Ах, ты так? А я-то! Ну
ничего, завтра узнаешь, да поздно будет!" И этого может оказаться
достаточным и для провала. Или ты не знаешь этой страны? Надо до тех пор
говорить с каждым, пока у него не дрогнет что-то в глазах - значит пробило".
Бутман клялся, что за его людей можно не беспокоиться.
Я считал, что для нас, живущих в стране тотальной слежки, основная
опасность провала - возможная утечка информации. Тем более, что многие из
нас уже успели заявить о себе в той или иной сфере деятельности,
контролируемой КГБ.
На одном из расширенных совещаний в Ленинграде - Бутман, Дымшиц,
Коренблит и я - я опять пытался привлечь внимание моих теперешних
подельников к вопросу о необходимости выработки профессионального подхода к
проблеме секретности. "Парни, - сказал я им, - давайте поменьше о том как
нас могут сбить в воздухе и кто на кого нападает. Если мы завалимся, то на