"Олег Куваев. Анютка, Хыш, свирепый Макавеев" - читать интересную книгу автора

догонять. Бурки, заправленные взрывчаткой, остались невзорванными. Листы
бумаги, приготовленные для писем, легли на стол в нашей палатке.
"Уважаемый товарищ прокурор! Пишут вам рабочие одной разведочной
партии. Мы жалуемся на то, что наш начальник товарищ Макавеев оказался
проходимцем и последним хулиганом, которым не место в советском обществе. Он
обманывал нас с расценками под предлогом повышения производительности труда,
а сегодня ударил одного из нас.
...мы понимаем, что трудности... мы готовы, если надо... мы просим
убрать нас из этой партии, либо уволить и наказать нашего начальника
товарища Макавеева".
Цистерны благородного негодования вылились на бумагу. Соглашались
работать даром, если надо. При условии человеческого отношения и разъяснения
задачи. Макавеев подсылал к нам взрывника Ваську. И этот холуй из палатки
начальства сладко пел про невозможный план, про материальную
заинтересованность, про производительность труда. Выкинули мы холуя Ваську
из палатки. Тогда Хыш повернул к нам ставшее несимметричным лицо и сообщил,
что он не будет работать даром, но не будет и подписываться под жалобой на
Макавеева. Мы скрипели зубами. О, плебейская душа, Хыш! Где, на каких
километрах растерял ты остатки гордости и что в твоей темной душе осталось
еще такое, что ты прямо в чугунное макавеевское лицо сказал про обман?
Бумага была составлена, и семь подписей украсили ее внизу. И впервые мы
легли спать, как люди, без цифр, без шуток по поводу голозадой красотки.
А утром Хыш объявил о своем согласии. В делегацию попали двое. Он - за
то, что бит и знает дорогу, я - за умную кличку Гегель.
Ребята кучкой стояли у входа и молча тянули шершавые ладошки. А чуть
дальше стоял идолом Макавеев. Мы прошли от него в двух шагах. Прищурил
Макавеев раскосые азиатские глазки, и, черт, показалось, как что-то
человеческое мелькнуло у него на лице.
Я начинаю отставать. Кружится голова. Нервный зуд лихорадит тело. Это
от комариного яда. В комариных укусах есть яд.
- Хыш, - говорю я, - я первый год, ты знаешь. Что, везде начальство
такое?
- О-о, - отвечает Хыш, - Макавеев наш прост. Он, как бык, только стенку
видит, а ворот не замечает. Ты послушай...
Я слушаю рассказы о невероятной хитрости и коварстве разных типов, с
которыми имел дело богатый опытом Хыш. Я забываю, что завел Хыша на разговор
только ради более тихого хода. Ради моих усталых ног.
- Хыш, а ты в школе учился?
- Чудак, Гегелек. Кто же нынче не учился?
- Ну все равно, ты уже забыл. А я помню. Татьяна Ларина. Бедный Вертер.
О чем думал Фауст. А про канавы ни слова.
- Умнеешь ты, Гегелек, - хрипит Хыш.
Ох, я не умнею, я изнемогаю. Давно уже е потом вышел из меня чифир,
комары высосали мою силу. Все кочки, проклятые, кочки. А Хыш даже не
повернет в мою сторону свой пипочный нос. Не надо мне справедливости. Не
надо денег. Не надо тундры.
- Ты ставь ноги в промежутки. Так легше.
Знаю я эту теорию. Я ставлю ноги между кочками, ставлю их на мохнатые
головы, ставлю куда попало. Темные черепашьи панцири холмов стоят перед
нами. Их много впереди, они фантастически далеки друг от друга. Временами я