"Андрей Кураев. Раннее христианство и переселение душ" - читать интересную книгу автора

отразилась на еврейской религии. Впрочем, может, и отразилась: с той же
самой старательностью, с которой мысль египтянина обращалась к загробному
миру, с той же самой старательностью в религии Ветхого Завета устраняется
этот интерес.
В Ветхом Завете практически отсутствует учение о посмертных путях
человека. Иов вопрошает, очевидно, не ожидая ответа: "Когда умрет человек,
то будет ли он опять жить?" (Иов 14, 14). Иов сам понимает, что это вопрос
риторический, он задает его без особой надежды услышать ответ. И ответ
действительно не поступает.
Не получая ясного ответа на этот вопрос от своего Собеседника, какие же
представления о смерти слагают ветхозаветные авторы сами?
Состояние, в котором пребывала душа умерших, в древнееврейском языке
обозначается словом "Шеол" - безвидное место, сумеречное и без-образное
место, в котором ничего не видно (Иов 10, 21-22). Это скорее состояние
тяжкого и бесцельного сна (Иов 14, 12), чем место каких-то конкретных
мучений. Это "царство теней", эта мнимость в своем мареве скрывала людей от
Бога.
Древнейшие ветхозаветные книги не знают идеи посмертной награды, не
ожидают рая. "Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому,
доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему
жертвы. Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь
всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в
жизни их; а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми,
тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые
знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому
что и память о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность
их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под
солнцем" (Еккл. 9, 2-6). "Для дерева есть надежда, что оно, если и будет
срублено, снова оживет... А человек умирает, распадается; отошел, и где он?
Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает; так человек ляжет и не
встанет; до скончания неба он не пробудится, и не воспрянет от сна своего"
(Иов. 14, 7-12).
Здесь не надежда на Воскресение, которое будет после "скончания неба";
скорее всего, это обычная метафора вечности ("скорее небо падет на землю,
чем..."), неизменности установившегося порядка вещей. "До скончания неба",
то есть - никогда... Никогда человеку не вернуться к жизни. "Вспомни, что
жизнь моя дуновение, что око мое не возвратится видеть доброе. Не увидит
меня око видевшего меня; очи Твои на меня, - и нет меня. Редеет облако, и
уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом
свой и место его не будет уже знать его. Не буду же я удерживать уст моих;
буду говорить в стеснении духа моего; буду жаловаться в горести души моей"
(Иов. 7, 7-11). "Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда
вышел из чрева?.. Теперь бы лежал я и почивал, спал бы, и мне было бы
покойно с царями и советниками земли, я не существовал бы... Малый и великий
там равны, и раб свободен от господина своего" (Иов. 3, 11-19). Именно
поэтому у Иова надежда на то, чтобы скрыться от страдания в преисподней ("О,
если бы Ты в преисподней сокрыл меня, и укрывал меня, пока пройдет гнев
Твой; положил мне срок и потом вспомнил обо мне!" - Иов. 14, 13). Там нет
ничего, и потому там может быть лучше, чем во плоти страданий...
В этой же интонации и с тем же плачем псалмопевец Давид размышляет о