"Андрей Кураев. Раннее христианство и переселение душ" - читать интересную книгу автора

говорит: "Теперь я знаю, Господи, почему Ты не отвечаешь. Перед ликом Твоим
умирают вопросы" [70].
Иов увидел, что мир Бога больше человеческой боли. Человек не может
наделить его смыслом. Но в том-то и дело, что человек в мире не один. У мира
есть смысл, и в конце концов этот смысл окажется не чужд человеку, потому
что в мире есть Бог. "Иов ничего не узнал, но ощутил грозный дух того, что
слишком прекрасно, чтобы поддаться рассказу. Загадки Божии утешают сильнее,
чем ответы человеческие" [71].
Растворить книгу Иову в очередной "диагностике кармы" - значит опошлить
ее, превратить из свидетельства о Встрече в обычный, слишком человеческий
околофилософский трактат.
Книга Иова понятна только тому, кто умеет слушать Другого. Тем, кто
всюду видят лишь себя и лишь свое, она не поддастся. Именно так,
монологически, а, значит, - с изнасилованием - была прочтена книга Иова
Блаватской. Приведя из этой книги лишь один стих, она торжествующе
демонстрирует обнаруженную ею (как всегда, Блаватская делает все свои
открытия вслед за каббалистами) в Библии идею перевоплощения. В числе "мест,
доказывающих, что вера в многократные существования человека была не чужда
древним евреям" [72], Блаватcкая приводит цитату из книги Иова: "Ты знаешь
это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико"
(Иов 38, 12). Однако прочитаем это место полностью. Это обращение Бога к
Иову, обнажающее ограниченность человеческой силы, существования и знания. В
этой речи ощутим иронический оттенок: "Где был ты, когда Я полагал основание
вселенной? Скажи, если знаешь. Давал ли ты в жизни своей приказания утру и
указывал ли заре место ее? Нисходил ли ты в глубину моря, и входил ли в
исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты
врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все
это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы? Ты, конечно, доходил до
границ ее и знаешь стези к дому ее. Ты знаешь это, потому что ты был уже
тогда рожден, и число дней твоих очень велико. Входил ли ты в хранилища
снега и видел ли сокровищницы града, которые берегу Я на время смутное, на
день битвы и войны? По какому пути разливается свет и разносится восточный
ветер по земле? Кто проводит потоки для излияния воды и путь для громоносной
молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека,
чтобы насыщать пустыню и степь и возбуждать травные зародыши к возрастанию?
Есть ли у дождя отец? И кто собирает капли росы? Можешь ли выводить
созвездия в свое время?" (Иов. 38, 1-33). Как видим, перед нами не
размышление о человеческой судьбе и ее законах. Перед нами речь Бога о Нем
самом, а не о человеческой карме [73].
Для взгляда, менее тенденциозного, чем теософский, очевидно, что отнюдь
не индийская, а "месопотамская концепция смерти родственна концепции Ветхого
Завета" [74]. И как нет реинкарнации в шумеро-вавилонской религии, так нет
ее и верованиях ветхозаветного Израиля. Моисей, хоть и был научен мудрости
египетской (Деян. 7, 22), но оптимизм египетской танатологии не перенял, и
еврейское понимание смерти оказалось ближе шумерскому и вавилонскому, чем
египетскому. Законы Моисея не предупреждают о воздаянии в посмертии. Очень
странно, что у людей, вышедших из Египта, нет погребальных обрядов и
заупокойных молитв. Многое евреи унесли из Египта. Но египетская "Книга
мертвых" так и не получила аналога в еврейской литературе.
Концентрированность египетской религии на тайне посмертия никак не