"Сигизмунд Кржижановский. Поэтому" - читать интересную книгу автора

новым. И расходов. Что ж, я был поэтом, потому-то и не любит меня счастье>.
Человек шёл по пустынному предместью, глядя себе под ноги и тщательно
оберегая гуталин от запоздалых весенних луж.
<Как это странно, - продолжал он думать. - Давно ли казалось, что
Митти потеряна. Навсегда. И вот завтра я назову её, не <назову> (проклятая
привычка), а завтра она будет подлинно, вещно будет моей. И стоило мне
образумиться, бросить все эти сны, сонеты, глупые чудачества, - и вот даже
скромное служебное положение даёт мне право...> - человек сунул руку в
карман: под пальцами прошелестело вчетверо сложенное письмо. Меж бровей -
складка: тот, кто был поэтом, теперь понимал все <поэтому>, кроме одного:
того, что тогда, мартовской ночью, пропало без вести, непонятным рассудку
образом, из строки Миттиного письма. После примирения с невестой, ex-поэт не
раз хотел сказать, спросить о нём, но...
Навстречу шли. Подняв голову, он огляделся: знакомый перекрёсток:
три-четыре домика; заборы. По ту сторону зелёная ставня с знакомым квадратом
вывеска. Шли двое. Они ещё были скрыты выступом дома, но ясно были слышны
шаги четырёх ног. Ex-поэт остановился, пережидая на узких мостках.
Первыми из-за поворота показались калоши: калоши шли вполне
самостоятельно, ставя резиновые ступни, без вдетых, как это обычно бывает, в
них ног, на доски тротуара. Шли калоши мерным прогуливающимся шагом, алея
суконной подкладкой, аккуратно выстилающей их изнутри, и осторожно обходя
все лужи и тумбы, торчащие на пути. За ними, в трёх шагах, сутулясь и
кряхтя, шаркал ногами человек в чёрном старомодном сюртуке с шеей,
обмотанной фуляром; лицо его было затенено широкополой шляпой, сухая рука
стучала по мосткам дождевым зонтом: он шёл, не подымая глаз, и, вероятно, не
искал встреч, - но калоши, дошагав до изумлённого, будто вросшего ногами в
землю, ex-поэта, ткнулись носками в носки его ботинок и стали. Остановился и
старик; сердито стукнул зонтом - назад. Но калоши, упершись носками в носки
ex-поэта, и не шевельнулись. Тогда старик приподнял шляпу, и внезапно
морщинки и складочки, задёргавшись на его лице, проворно уложились в добрую,
почти детскую, улыбку:
- Нам придётся познакомиться, сударь, - сказал он чистым и внятным
голосом, - Fata nolentem trahunt, volentem ducunt [1].
Дослушав цитату, калоши скосили носки на 60°, вежливо обошли нового
знакомца и, мягко ступая по деревянному настилу тротуара, первыми двинулись
вперёд; ex-поэт, автоматически повернувшись на каблуках, вслед за ними;
старик замыкал шествие. Калоши стали у калитки. Старик, шаркая подошвами и
стуча зонтом о мостки, медленно подходил сзади. Тогда ex-поэт (дивясь себе)
_сам_ нажал щеколду. Калоши поблагодарили, щёлкнув задками, и чинно вошли в
пустой чистый дворик. За ними гость; за гостем старик.
Старик и гость сидели друг против друга, у узкой доски стола:
- Чем могу?
- Мне, собственно, ничего не надо.
- Понимаю, гм, angesteasia poetica [2]. Бывает, ну да: cor vacuum [3].
Обыкновенно это от чернильных вредителей. Запустили, батенька, сердце -
запустили. Страдаете.
- Нет. Напротив.
- Ага: потеряли способность страдать. Это опасно. Прошу о минуте
искренности.
Тёплая сухонькая рука легла на руку гостя: путаясь и заикаясь, он