"Сигизмунд Кржижановский. Чуть-чути" - читать интересную книгу автора

своим смыслам, ширя щели в иные невнятные миры.
Вдруг чёрная точка мелькнула у моего левого зрачка: вероятно, один из
дежурных чуть-чутей сорвался с моей ресницы. Ясно, они поспели уже и сюда,
потому что стоило мне поднять ресницы кверху и всё исчезало, возвращаясь во
вчера: зацветающие лотосы опять мертвели намалёванными кляксами; вещи
окаймлялась обводами и во всём зримом и слышимом будто защёлкивалась тысяча
замков, запиравших их снова в мертвь и молчь.
Но стоило сощурить глаза, и сквозь ресницы опять гляделись и реяли новые
миры. Взглянул на вексельную подпись - сначала простым глазом, потом свозь
чечевицу стекла. Сверил с подлинной: штрих в штрих. Обмакнул перо и
проставил в акте:... <А посему, подпись в тексте за №1176 полагал бы нужным
признать как собственноручную и подлинную>.
Сердце весело кувыркалось в груди. Я подмигнул разлёгистому грешному
росчерку: опять зазевавшийся чуть-чуть, сорвавшись с ресницы, мелькнул у
зрачка.
- Тяжёлая служба, - засмеялся я.
Солнце тоже: весело продёргивало оно жёлтые нити меж примёрзших к окну
лучей и звёзд.
- Амнистия всем, - шептал я радостно и освобождённо, - амнистия всем
поддельным, фальшивым, подложным, мнимым и неверным. Буквам, словам, мыслям,
людям, народам, планетам и мирам. Амнистия!
А за окном шарманочный вал всё ещё ползал на стёртых штифтах, кружа на
оси какие-то медные скрежеты, - но в ухе уже расхлопотались чуть-чути:
скрежеты преображались в нежную мелодию, обрастали призвуками и обертонами,
не слышимыми другим, не принятым в подданство чуть-чутева царства.
Захотелось наружу к скрещениям улиц и к встречам людей с людьми. Я
рванул дверь и, скользя рукой по перилам, стал быстро спускаться к дну
узкого, лестничного колодца. Было темно: расширив глаза, я не примечал
ничего нового. Но вдруг, на одной из площадок распахнулась, полоснув светом,
дверь. Сквозь невольно сощурившиеся веки я увидел женщину, в нерешительности
остановившуюся на пороге. Вспомнилось: мы уже встречались не раз у дома, в
воротах и здесь же, на лестнице: это была некрасивая, веснушчатая, с прядями
белесых зачёсанных за уши волос, девушка: должно быть, швея, машинистка, не
знаю; при встрече всегда в сторону и к перилам, вероятно, стыдясь и
заношенного платья, и блеклого своего лица. Обычно мне лень было хотя бы
взглянуть на неё, но сейчас, о, сейчас, чуть-чути, дежурившие у зрачков,
честно делали своё дело: дурнушка, ну да, конечно, такая же, как и вчера, но
чего же так расстучалось сердце; дурнушка, но от чего же вдруг кровью о
мозг?
Она стояла, прижав стёртый башмачок к порогу, и в лице, охваченном
солнцем, возникало и никло что-то милое-милое, в белую проступь и сквозистые
тени одевшее овал щеки и беспомощную ямку на тонкой, слабой, стеблем
поднятой шее. Секунды, а там дверь закрылась, запахнув свет, и я механически
продолжал искать ступнями ступени. Дальше и дальше - по затоптанному
кирпичу улиц, навстречу новой, будто вот-вот рождённой жизни: то, что вчера
было просто <снег>, стало теперь мириадами чуть приметных, но примечательных
льдистых кристаллинок; протёртые тряпками окна смотрели осмысленно, как
глаза проснувшихся людей; сонмы неприметностей, спрятавшихся и выскользавших
всегда из сознания, глянули и выступили наружу из вещей, шагающие вертикали
тел, кружения спиц, скольз и скрип полозьев, рванные ветром слова,