"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Москва в первый год войны (Физиологические очерки)" - читать интересную книгу автора

наконец - оставаясь на месте, обмениваются через ряды кресел словами и
поклонами. Читальщик, отогнув пружинное сиденье своего номера, не дает ему
распрямиться до конца спектакля. Закрылся занавес - раскрылась книга;
открылся занавес - меж страниц недочитанной главы уже ждет просунутый
палец: долго ли они там еще?
Читальщик читает на почте, в трамвае и троллейбусе, на вокзале, сидя
на чемодане или стоя у билетной кассы, в очереди у столика в столовой. Суп
стынет, дожидаясь рассеянной ложки. Но рвение читальщика не остывает. И до
еды, и во время еды, и над пустой тарелкой.
Его будят толчки в спину: "Не задерживайте!" - "Не вы один!" -
"Смотрит в книгу, видит фигу". На слова любой степени обидности читальщик
не отвечает: его ум в мире молчащих, черных, в белое втиснутых слов.
Спросите его: который час? Он ответит первой попавшейся цифрой. А то и
не цифрой.
Заглядывать в раскрытую книгу в то время, как текст ее сквозь глаза
проходит в чужое сознание,- значит, пристроившись к строчкам, залезать в
душу к незнакомому соседу. Не в моих правилах.
Впрочем, несколько раз я все же замечал, что глаза читальщика в
большинстве случаев бегут по диагонали страницы, покрытой дробными абзацами
и тире. Очевидно, беллетристика.
Но как-то - помню, это было в одной из уличных очередей - я увидел
листок, выскользнувший из книги стоящего передо мной человека. Подхватив
его на лету, я обнаружил, что это лицевой лист учебника "Курс сопротивления
материалов. Ч. П.". Оставалось передать его владельцу. Тот принял, сунул на
прежнее место, кивнул, подпер большим пальцем левой руки книжный обрез и
продолжал чтение.

Могильщики

Март 1942-го. Ваганьково кладбище. Ворота широко распахнуты.
Прислонясь к одной из их железных створ, стоит женщина. Издали она похожа -
и по контуру, и по неподвижности - на изваяние рыцаря в пластинчатом
шишаке, с рукой, упершейся в трапециевидный поножный щит. Подойдя ближе,
видишь: не шишак - а рогожный куль, не щит, а отделенная от гроба крышка.
Фигура просит на погребение.
Внутри ограды, как всегда,- с одной стороны кладбищенская контора, с
другой - куцая церковь, специалистка по панихидам. На снегу - примерзшие
ветви хвои и группа людей: живых и мертвых, вертикальных и горизонтальных,-
но и те и другие неподвижны, и эти и те ждут своей череды и очереди.
Вслед за мною в ворота входят и въезжают трупы и провожающие. Вместо
прежних катафалков - грузовик, на площадке которого в темной раме из живых,
на красном ящике - покойный; вслед грузовику тихо вкатывается детская
колясочка, подталкиваемая матерью; в колясочке - некрашеный шестигранный
ящик; еще одного везут на двуколке, похожей на тележку рикши.
Прохожу меж шпалер нищенок в церковь. Тут за санитара мороз: он
проступил инеем сквозь толстые каменные стены, замедлил гниение и прогнал
вонь. Можно ждать. И ждут: по два, три и четыре дня. На безмогильи.
Литию правит стриженый поп с бритым лицом. Синяя камилавка его кажется
посиневшей от холода, а ладанный дым над кадилом неотличим от клубов вашего
мерзлого дыхания. Слева у стены свалена дюжина стоек, подкатываемых - в