"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Штемпель: Москва (Очерк)" - читать интересную книгу автора

копеечной свечке. И оттого самый характер стройки, мало, самый уклад жизни
внутри этих домиков-одноденок, рассчитан не на то, чтобы в них можно было
жить, а на то, чтобы они беспрепятственно и дотла могли сгореть, чтобы и
они, и вещи в них каждый миг, не противясь, могли стать пеплами. Свою
стройку, например, в XVI веке жители московского посада так и называют:
либо Скородомом, либо Скородумом. Не стоит долго и трудно придумывать
архитектурные формы, не стоит прочно крепить стены и глубоко врывать
фундамент: все равно копеечной свечки не переспоришь. "Почти ежегодно,-
пишет заезжий иностранец Иоганн Георг Корб (1698),- важнейшие празднества
сопровождаются у московитов пожарами, которые причиняют народу большие
бедствия. Случаются они почти всегда ночью и иногда превращают в пепел
несколько сот деревянных домов. На последний пожар, уничтоживший на этой
стороне Неглинной 600 домов, прибежали было тушить огонь несколько немцев,
но их побили, а после бросили в пламя" (с. 57). Впоследствии П. Шереметев,
забавлявший гостей в своей подмосковной искусно сделанными и расставленными
по саду "нарисованными пожарами", недаром слыл хранителем московских
традиций. Даже когда Москва стала понемногу переодеваться из дерева в
камень, Екатерина II пишет Вольтеру: "Ни в каком европейском государстве не
производятся стороения с такой поспешностью, как в России" (разумелась
Москва; ч. II. М. 1803, стр. 26). Но иногда бывало так: на пепле строились
скородомы; в скородомах скоро-думно, в чаянии новых бед и вечных новоселий,
жили кучно и тревожно люди; но - по той или иной причине - копеечная свечка
медлила: пожара ждали, а он не случался. Домики, строенные наскоро в
расчете на пять-шесть лет, садились, давали трещины и, покривившись набок,
с нетерпением ждали пожара, а он все медлил; и жизнь оказывалась выбитой из
колеи, недоуменной и растерянной.
Но так было.
Теперь на месте кривых, под низко нахлобученными тесовыми кровлями
изб,- пятью-шестью этажами распрямившись, каменные короба; на месте тесного
деревянного гнездовья - широкие, подпертые колоннадами потолки и своды. Это
- снаружи, но внутри все та же тесная, клетушечная, деревянная Москва;
внутри - та же оторопь жизни, то же "скородумье" и потребность новоселий.
Старая деревянная Москва жива, только она запряталась под наружную каменную
облицовку, под мнимую монументальность и нерушимость. Даже если
приглядеться к строениям конца XVII, особенно XVIII века, то видишь: камни
сомкнуты приемами деревянной стройки: по зодческому замыслу, они - дерево,
лишь притворившееся камнем, древняя резь, запрятанная под каменную
орнаментацию. А внутри, за широкими квадратами окон, за массивом кирпичных
стен, все та же прежняя - от пожара до пожара, от революции до революции,
от катастрофы до катастрофы - жизнь.
Всякому человеку, дому, делу, идее, раз они начали жить, хочется и
нужно изжить себя до конца, но копеечная свечка не согласна: ей жаждется
нового и нового, она спешит строить Москву поверх Москвы. И потому изжить
себя до конца здесь никогда, никому и ничему, ни идее, ни человеку, не
удавалось. До конца догорала лишь копеечная свечка.
Но все умершее недожитком, до своего срока, и в самой смерти еще
как-то ворошится. Отсюда основной парадокс Москвы: ни мертвое здесь до
конца не мертво, ни живое здесь полно не живо: потому что как и жить ему
среди мириадов смертей, среди чрезвычайно беспокойных покойников, которые,
хоть и непробудны, но всё как-то ворочаются под своими дерновыми одеялами.