"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Швы" - читать интересную книгу автора

всяческого вне. Так шелковичный червь, когда придет ему время, беспокойно
ползает, ища бездвижья, беззвучья, где можно завернуться в кокон. Город и
состоит из беспокойных ползов и системы глухих разобщенных коконов, только
этим определен его смысл. И конечно, город наиболее город не в полдень, а в
полночь, не тогда, когда он из гулов и ляз-гов, а тогда, когда он из тишины
и снов: объясняет город до конца лишь обезлюдевшая пустая улица с мертвыми
потухшими окнами и рядами дверей, сомкнувших створы. Да, мы умеем лишь жить
- спина к спине: все, от крохотных ползунов на городском бульваре, которые
лепят из песка и глины свои отъединенные города, и до мертвецов
пригородного кладбища, лежащих, отгородившись решетками, друг от друга,-
все подтверждает, закрепляет эту мысль.
Помню случай: как-то перед рассветом, шагая взад и вперед по кривому
выгибу переулка, я услыхал невдалеке сначала шаги, потом чье-то ритмичное
бормотанье. Шаги оборвались, бормотанье длилось. Я пошел навстречу звуку. У
серого, еле вычерченного рассветом каменного массива стоял спиной в стену
человек: ноги плохо держали его, голова будто вывинчивалась из воротника
пальто; он, конечно, не замечал ни меня, ни даже мертвого камня вокруг и,
будто вчерченный в непереступаемый волшебный круг, продолжал, ритмически
качаясь, сосредоточенно повторять:
- Бога, слава богу, нет. Слава богу, бога нет.
Это было похоже на декларацию одиночеств. Пройдя мимо пьяницы, я
впервые подумал, что, пожалуй, единственно еще для меня интересное - это
слежка за человеческими одиночествами, слежка за обособляющимися особями,
со смешным бессилием и трагическим упорством пробующими здесь, в гуще
человечника, вчертиться в свой отъединяющий, непереступаемый круг. У меня
частые и длинные досуги, и я решил, не щадя дней, заняться кражей
одиночеств. Да-да. Бедность и безделие всегда толкают к злу: краже
одиночеств.
Однако первые же опыты убедили меня, что охота за городскими
одиночествами - дело чрезвычайно трудное и кропотливое. Горожанин,
привычный лавировать среди ушей и глаз, ловко выскользает из наблюдения, не
дает никак и никогда вклиниться ему в "я". Требовалась выработка особой
техники, уменье, так сказать, зайти со спины, сочетать быстроту с
осторожностью. После нескольких неудач я понял, что необходимо вначале
упрощать обстановку, лишь постепенно приучая себя к более сложным городским
ситуациям. Так, однажды, проходя мимо слепого старика, подставлявшего
деревянную чашку под доброхотные медяки, я подумал, что это, пожалуй,
подходящий, так сказать, пробный объект. Остановившись в десятке шагов от
слепца и внимательно разглядев его строгое обветренное лицо и смятый в
складки лоб, я старался расчесть те преимущества, какие дает мне его
слепота. После двух-трех встреч со стариком я как-то увидел его сутулую,
медлительно качающуюся спину: слепец шел, щупая острием длинной палки
булыжины и осторожно наставляя ухо навстречу шумам. Мы находились недалеко
от городских окраин. Я решил следовать за объектом. Мы прошагали -
тычущаяся о камни палка и я - мимо низких деревянных домиков предместья,
медленно, шаг за шагом, взяли заставу, изгиб уползающего к каменоломне
шоссе. В сотне саженей впереди показался глубоко вдавленный в землю пруд с
мягкими изгибами ив, опадающих листвой во влагу. Палка старика продолжала
ворошить пыль. Я, укорачивая дистанцию, беззвучно ступая, шел позади.
Старик вдруг обернул ухо, вслушиваясь. Было совершенно тихо. Где-то в