"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Швы" - читать интересную книгу автора

в пустоте что-то. Опять меж висков,- подымаясь и падая, падая и вновь
подымаясь,- упрямая и неистребимая мысль. Точнее: припадок мысли. Сегодня
мое короткое двадцатиминутное это застало меня у высоких глухих белых стен
с полузаштукатуренными замурованными именами: Марат - Робеспьер... Гракхт
(именно Гракхт - наш, не в тоге - в сером сукне, лапотный Гракхт). Только
за этими сомкнутыми кирпичами и прячутся еще последние, чуть старомодно
звучащие выстрелы. Когда-то они были повсюду и по всему. Теперь им зажали
рот, загнали их в каменный обвод стены и, отняв все, дали круглую учебную
мишень в полуметр в диаметре.
Я люблю, сев на скамью Пречистенского бульвара и наставив ухо, с видом
любителя вслушиваться в укрощенные выстрелы. Гулкими, обрывистыми словами
они вспоминают - вместе со мной - об умерших днях: было - вновь и вновь -
стучится в есть, и металлическим голосам тех, за стеной, вторят мириады и
мириады иных. Слушаю, и призраки обступают меня, меня, который сейчас не
реальней своих воспоминаний, мнимее мнимостей, которые пришли и хотят быть.
Да, говоря вульгарно, те годы, такие недавние и уже т е, сбили всех
нас и все, что в нас, с панталыка привычного, притершегося к пяткам, столь
удобного для не слишком живых и не слишком мертвых, панталыка. "Точки
зрения", выпав из плоскости панталыка, поплыли мимо глаз вереницами
"зрительных точек". А там - спицами откружили дни, и нелепый смешной
панталык опять под ногами. Самый смысл этого глупого слова, сунувшегося мне
под карандаш, пресловутого панталыка, мне не слишком ясен: может быть, от
pavia20 и levnos21. Если так, то, значит, сперва - сшибло с всефлегмия -
после всосало назад в всефлегмие. И кто знает, может быть, циклы эпох
оттого, что жизнь то из крови в флегму, то из флегмы в кровь; и опять
сначала. И история вечно кружит то внутри горячих артерий, то медленно,
капля за каплей, по холодным протокам лимфатических систем. Каждый вправе
говорить за себя: и вот я, сидя здесь, внутри огромного, лимфатически
холодного и осклизлого после, слежу кривой лёт гигантского бумеранга:
сначала вперед - потом вверх - а там назад и вниз.

VI. -1

С каждым рассветом я подымаюсь со скамьи и, разминая затекшие ноги,
иду, прорывая туман, вдоль рельс. Навстречу, лязгая железом о железо,
движутся проснувшиеся трамваи. Они еще пусты: за заиндевелыми стеклами -
голые спины скамей. Я останавливаюсь у доски с зелеными огнями и пропускаю
череду грохочущих, проплывающих мимо меня из тумана в туман пустот. И
железные пустые короба, остановленные зелеными знаками, дрогнув кузовом,
круто обрывают бег. Проходит секунда-другая: можно подумать, что кто-то
садится и высаживается из одетых в стекло коробов. Но звякает звонок, и
закованная в сталь пустота, высадив и приняв пустоту, снова укатывает в
сумеречное предутрие.
Понемногу то за тем, то за этим трущимся о мглу стеклом возникают
сутулящиеся, зябкие контуры. Но это уже не мое. И, отвернувшись, я ухожу
сквозь редеющий туман навстречу новому длинному голодному дню.
О людях, которых столица судит в своих судах и присуждает к отлучению
от себя, к высылке за черту, говорят: приговорен к "минус 1". Мне никто не
объявлял приговора: 0 - 1. Я все еще среди пестрот и шумов столицы. Но
вместе с тем мною твердо и до конца понято: я выслан навсегда и