"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Жизнеописание одной мысли" - читать интересную книгу автора

И вдруг все закачалось: паутинные нити, разорванные кем-то, опали
книзу, вспугнутые пылинки бросились кто куда; костяной нож мерно скользил
по страницам, разрывая бумажную ткань. Внезапно же по буквам ударило
солнечными лучами; пара сощуренных глаз, скользя по странице - слева
направо и сверху вниз,- близилась к захваченной врасплох Мысли.
"Авось мимо",- понадеялась было она. Но глаза уже отыскали. Справа по
книжному полю бежал карандаш. Остановился, ткнувшись графитным острием в
бумагу, очевидно, готовясь к прыжку: и вдруг, схватив строку за левый ее
край,- тот, откуда сияли звезды, - стал тащить ее через книжное поле к
блокноту. "Звездное небо", запрятанное в буквы, попробовало было упираться,
но карандаш, ухватив небо за одну из звезд, за самый ее длинный луч,
поволок сначала звезды, за ними и моральный закон, к себе на блокнотный
квадрат. Недоумевающая, растерянная Мысль далась, не подозревая, что
последует вслед за этим. Переодев кой-как Мысль в серые буквы, Штумп долго
медлил, с насупленным лбом, ткнувшись пересекшимися зрительными осями в
Мысль. Затем, нанизав на оси, медленно поднял их к потолку. Штумп думал; и
с Мыслью стало твориться что-то неладное: вдруг звездное небо, как-то
странно пожухнув, обвисло стеклящимися, как глаза мертвецов, звездами;
звезды протянулись шеренгами по диагоналям и параллелям оквадратившегося
неба - и небо стало до странности похожим на потолок Wintergarten'a22 с
правильными рядами ввинченных в него тускло мигающих ламп. Моральный же
закон, приплюснутый теменем Штумпа, не нуждался уже в непрактичных и легко
бьющихся каменных скрижалях: он мог с удобством уместиться и на
назидательной жестяной доске, украшающей аллеи общественных садов: "Цветов
не рвать", "Травы не топтать". Добавлялось: "Чужих жен не любить", "В душу
не плевать", "Счастья не взбалтывать" и еще две-три максимы. Кстати: все
древние "не" были подперты "но". На всякий случай.
- Но ведь это же не я, - протестовала Мысль,- вы принимаете меня за...
Но Штумп, сунув под блокнот рукопись диссертации "О некоторых
предпосылках социально-правовых отношений", приказал Мысли стать эпиграфом
на заглавной странице.
Делать было нечего: Мысль, брезгливо прикасаясь к толще в четыреста
страниц, стала на указанном ей месте. Думала об одном: лишь бы не
провалиться туда, в предпосылки.

IV

Страдания только-только начались. Мысль редко теперь и вспоминала об
отошедших днях, когда так привольно жилось под просторной и высокой лобной
костью мудреца: теперь приходилось, что ни день, таскаться из черепов в
черепа, ютиться под низкими скосами лбов, лишь изредка видя сквозь муть
глаз миры с короткими горизонтами, с вещами, прочно вправленными в дюймы и
метры пространств. Мысль знала: обода этих горизонтов никогда и никуда не
кружат, вещи, заслонивши друг друга друг другу, никогда не разомкнутся, не
прозияют далью. И она забивалась в глубь нежилого черепа под низкое плоское
темя. И тосковала о своем первом.
Возврат представлялся теперь невозможным: старый хозяин, отказавший
Мысли в короткой чернильной черте, сам лег под кладбищенский дерн, и в
черепе его были не мысли, а черви. Теперешние хозяева, если и взглядывали
на небо, то разве лишь перед дождем: брать или не брать зонтик. Правда, о