"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Жизнеописание одной мысли" - читать интересную книгу автора

моральном законе говорили длинно и назидательно: библиотечные полки гнулись
от "Этик". Но изучавшим "науку о правильном поступке" не было, собственно,
времени на поступки: ни на правильные, ни на неправильные. Те же, что не
имели времени изучать... но что с них спрашивать.
Вначале Мысль попала к цитаторам. Шайка цитаторов обычно работает
ножницами и клеем: напав на чужую книгу, цитаторы кромсают ее меж ножничных
лезвиев, отрезая и перерезая буквы как попало. Больнее боли была обида:
цитаторы брали буквенное тело и номера страниц, до самой же Мысли им не
было никакого дела. После пришли делатели параграфов: очутившись в
параграфе одного из учебников, Мысль даже чуть приободрилась: промен очков
на молодые, крепко видящие, с часто расширяемыми зрачками глаза казался ей
выгодным.
И Мысль радостно отдавалась целым сериям студенческих глаз, прыгавших
с буквы на букву и часто простаивающих целыми часами над строкою, в которую
она была вселена.
Но учебник был официально апробирован министерством, и Мысль стала
жить - от экзамена до экзамена.
Начались трудовые дни. Страницы учебника замуслили и затрепали. Не
было ни мига покоя. Мысль вместе с учебником переходила из рук в руки. Ее
таскали с собой: по скамьям парков, по доскам парт, по столам
кухмистерских. Будили по ночам. Заставляли прятаться по шпаргалкам. В
заикающихся жарких скороговорках экзаменов часто "внизу" лезло в "вверху" и
наоборот, и в мораль круто замешивались, как изюмины в тесто, звезды: "Я
перепутал, господин профессор, но я все знаю, ей-богу же, знаю..."
Мысль мудреца не обижалась: юно - зелено. Но все это, тянувшееся от
семестра к семестру, сквозь годы и десятилетия, начинало тяготить и
бесцветить ее. Затасканная по будням, поблекшая, писанная и переписанная,
искалеченная ножницами цитаторов, истрепанная о языки студентов, загнанная
в тетради и мелкие шрифты примечаний, Мысль изнемогла и стала просить о
смерти: съежившееся небо ее, роняя звезду за звездой, облетая изумрудами
лучей, обеззвездилось - и зияло черною ямой вверху. И черной яме вверху
жаждалось одного: скорее - в черную яму внизу.
Помогло Время. Отсчитав сто лет со дня смерти мудреца, оно напомнило,
что вот, мол... Люди имеют прекрасную привычку: раз в сто лет вспоминать о
своих мудрецах. Но чем угодить мертвецу: похоронить его еще раз? Не всегда
удобно. Решили похоронить с ним рядом одну из его мыслей: в старый
могильный камень, придавивший прах мудрецов, врезали: ЗВЕЗДНОЕ НЕБО НАДО
МНОЮ - МОРАЛЬНЫЙ ЗАКОН ВО МНЕ.
Мысль легла, вытянувшись во всю длину надгробия, раззолоченными,
глубоко врезанными в камень буквами, яркая и нарядная, как в то июльское
послеполудня. Не садик мудреца тянулся теперь к ней ветвями деревьев -
крестовая роща сомкнула вокруг нее свои крестовины.
Над Мыслью и Мудрецом потянулись речи: говорили не-мудрецы и сказаны
были - не-мысли. К вечеру ушли - ржавый ключ опрокинулся бородкой кверху в
замочной скважине старой кладбищенской калитки.
И снова они остались вдвоем, как и в то давно отснявшее июльское
послеполудня: Мудрец и Мысль.

1922