"Анатолий Краснопольский. Я прошу тебя возвратиться (Повесть о военных медиках)" - читать интересную книгу автора

было дров. И она ходила в лес, рубила хворост и тащила его на себе десяток
километров по морозу, чтобы мне было тепло. Она входила в комнату с
заиндевевшими волосами, а лицо красивое, молодое, сильное. Вы оба такие.
Ты тогда ушел и не разбудил меня, чтобы я хоть на одну ночь меньше ждал
тебя. Но ведь тем кто уходит, легче, чем нам, остающимся. А мама не брала
меня в лес и, может, потому отморозила пальцы и до сих пор мучится.
Сколько раз я запрещал ей стирать мои сорочки, а она все равно стирает и
говорит, что так никто этого не сделает. Конечно, лучше мамы никто. Я
доволен и тем, что у меня всегда есть чашка ароматного чая, а но
воскресеньям твой любимый гречневый суп. Мне этого для счастья - вот так!
А она, смешная: "Ты уже на себя непохож". Я говорю:
- Когда-то же надо быть на себя непохожим, мама: - Она сидит на тахте,
смотрит на меня поверх очков:
- Неужели ты не понимаешь, что твое восстание против духовной сытости
Якубчика захлебнулось, что ты исчерпал все, что остался один?!
- Но разве я один? А Женя Ангел? А Анна?
- Анна? После се фортелей у метро? - Мама безнадежно опускает руки. -
Ах эти молодые, они могут только ревновать. Отец, только отец - твоя
верная опора. Вот вы с ним бьетесь над одной проблемой, считай, две жизни
на нее уходит...
Она сказала эти слова так просто, будто ты живой, будто мы с тобой в
одной клинике работаем, ездим по утрам одним трамваем, заходим в одну и ту
же ординаторскую...
Мы с отцом... Протягиваю руку и достаю с книжной полки альбом. И снова,
в тысячный раз читаю: "...погиб смертью храбрых". Напротив слова
"похоронен" стоит прочерк. Чернилами кто-то провел по бумаге черточку и
чуть было навсегда не скрыл тебя от меня, от нас с мамой. Спасибо Вере
Полищук: написала, сообщила твой вечный адрес, прислала дневник. Вот он,
конверт, желтый, как осенний лист. "Нагольное-Тарасовка"... Паутннка
корявых, вовсе не твоих строчек: "...Пишет вам медсестра местной
больницы... Бомба пробила крышу дома в тот час, когда ваш муж
оперировал... Приезжайте после войны и наши места, спросите Верочку. Так
он меня называл... Всего три дня и три ночи я провела рядом с ним... Но
любить этого человека буду всегда..."
Переворачиваю желтый листок. Оборванные края.
"Твой отец остановился на том, на чем мы с тобой топчемся сегодня", -
мелькнули в голове слова Якубчика.
Зевая, он как будто упрекает тебя. Даже не знаю, как псе это назвать:
наглостью, злопыхательством? Нет, еду немедленно, сегодня же.
Захожу к Пронникову. В коридоре сталкиваюсь с Женей. Почему он
грустный? Веки красные, воспаленные.
Что с тобой, друже? Махнул рукой. Ну, поговорим еще.
Захожу в палату. От солнечных бликов пушистая седина Ивана Васильевича
кажется розовой. А в глазах своего подопечного я не вижу радости. Сперва
видел. А потом - консилиумы... И Пронников начал понимать: на этом все
кончится снова. Он уже просто устал ждать.
Сажусь рядом.
- Я был в вашем училище и видел расписание. Каждый день по две, по три
ваших лекции планируется. Не многовато ли, Иван Васильевич?
Иван Васильевич безнадежно силится повести плечами, пытаясь привстать.