"Анатолий Краснопольский. Я прошу тебя возвратиться (Повесть о военных медиках)" - читать интересную книгу автора

обелисков. А было тебе в этот момент страшно? Нет, тебе никогда не было
страшно. Ты писал:
"Сегодня группа головорезов прорвалась прямо к нашим палаткам. Отбили.
Стреляли даже раненые!.." Это была твоя последняя открытка. И строчки
спокойные, ровные, словно ты их писал в своем кабинете, сидя за столом.
А на самом деле написана она была где-то здесь, в самом пекле, в этих
теперь тихих местах, куда сегодня песет меня новенький комфортабельный
автобус. А тогда, в сорок первом, твоя санитарная машина, похожая на
теперешние маршрутные такси, надрывно визжала, едва поспевая за потоком
боевой техники, уходящей на иосток. Слабепт.кая "санитарка", в ней и
военного-то было разве что зеленый цвет. Защитный цвет. Разворачивались
"хейнкели" и "фокке-вульфы", коршунами снижались, завидя, как добычу,
красные кресты на бортах твоей верной подруги. Сиреной ревело небо, и ты
приказывал укрываться в воронках и кюветах вдоль разгоряченного ассЬальта.
Взрыв: один, другой. Вопреки страху ты приподнимал голову и видел: стоит
зеленая "санптарка" целехонькая. "А что, сволочи, поживились? - цедил ты
сквозь зубы, глядя в умолкающее небо. - И не надейтесь!" Для тебя фанерная
"санитарка" тогда была самой неприступной крепостью. Может, это было как
раз чут, у самого террикона, где сейчас плавно затормозил мой автобус?
Теперь здесь вырос новый шахтерский город. Автобус делает остановку.
Выходят и входят люди.
Я снова летящая под солпцем дорога. Пирамида террикона остается справа,
и, вытягиваясь в линию, поплыли в размытых звенящих стеклах белостенные
корпуса.
За крутым попоротом шахта. Автобус огибает ее, словно делает почетный
круг.
Я помню, однажды ты вернулся домой весь в угольной пылп. Мама, отступив
на пороге, растерянно оглядывала тебя, твои руки, сегодня оказавшиеся
вдруг в черной паутине, твою всегда белоснежную сорочку, сегодня в темных
полосках. Ты сделал попытку улыбнуться.
- Шахту проверяли. Меня в комиссию включили, - говорил ты, стараясь
развеять мамино удивление.
Потом вы с мамой пели только что появившуюся песню "Вышел в степь
донецкую парень молодой". Да не пелось в тот вечер. Ты, помню, взял маму
за плечи, привлек к себе, с тихой печалью сказал:
- Трудно добывается солнечный камень.
Я сидел напротив вас, по-турецки скрестив ноги с острыми коленками,
похожими на узлы, и мои глаза задавали тебе вопрос: почему трудно?
- Сегодня четверых привалило пластом. Эти люди больше никогда не
встанут на ноги.
Почему?
- У них поврежден спинной мозг, - ответил ты мне как взрослому, словно
уже тогда я должен был понять то, с чем неминуемо предстоит мне
столкнуться в жизни.
Мы долго молчали. Мама неслышно убирала со стола посуду. Л утром над
черной землей плыло рыдание гудков. Но снова и снова эти же гудки вели
горняков в забой. Тогда еще не было угольных комбайнов. Зато много было
"спинальных" больных. Но это был твой Донбасс.
Отчаянный, пропитанный густой пылью и навеки родной. И сейчас, глядя в
окно автобуса, я собираюсь с силами, чтобы вспомнить: не из этой ли шахты