"Н.Красников. Мышегуб (сокращенный вариант повести) " - читать интересную книгу автора

кухню, вторая в комнату. Справа, ближе к концу, дверь в туалет. Ниша с
крючьями - туда я вешаю одежду. Желтая краска, трясущийся свет. Скинув
ботинки, прохожу на кухню ставить чай. Хотя нет, ботинки - это потом. И
кухня тоже потом. Первым делом - телевизор, серебристый циклоп с плоским
экраном, самая дорогая и негармоничная из моих вещей, не считая лаптопа. Он
щелкает, наливается светящейся кровью, и в неживом сиянии выступают на сцену
предметы жалкой обстановки, нелюбимая истрепанная мебель, купленная еще
тогда и оставленная из какой-то самотерзательной насмешки. Синий
расхлябанный диван, на ночь одевающийся постелью; письменный стол, где
навалены пыльные провода и прочие игрушки; настольные лампы - штук шесть или
семь (ты знаешь, как важен яркий свет, когда я работаю). Остальное - хлам по
углам, пустые коробки и пищевая грязь. Убогая, безжизненная картина. Маски
масками, а чтобы целыми днями просиживать в таком карцере - на это у
человека должны быть серьезные причины, какая-нибудь небытовая обида или
великая цель.
В моем случае такой целью, такой обидой на неуступчивость природы стал
злосчастный каллиглиф. Я работал неистово: буквально на одном дыхании
дописал изометрический аниматор, нормализовал и отредактировал базовые
уравнения (для этого пришлось изобрести оригинальную систему обозначений) и
составил словарик переходных рифм. Основа была заложена. Дальше можно было
заняться приведением теории в читаемый вид, оформить тезисы в виде реферата
или статейки. Или не забивать голову пустяками, а подумать, помолясь, об
эксперименте с физическим объектом.
Но тут свалилась новая напасть: начались вылазки проклятых мышей...
Не знаю, помнишь ли ты письмо, где я рассказывал о нахальной мыши, о
том, как я ее прищучил в китайской ловушке. Она еще исхитрилась улизнуть, а
потом стала являться мне в кошмарах. Так вот, тот инцидент по сравнению с
теперешним бедламом - все равно что насморк по сравнению с гангреной заднего
прохода. А началось ведь с мелочей: с чувства легкого дискомфорта, с шелеста
на кухне, с узнаваемых россыпей кала на полу. Меня это поначалу не очень
беспокоило. Даже наоборот, радовал тот факт, что в квартире орудует
живность - ведь прошло уже полторы недели с начала моего затворничества, и
молчание желтых стен начало давить на сердце. Но позже, когда я закончил
основные уравнения и приступил к опытам по трансформации текста, все стало
серьезнее. Шалости обрели размах и превратились в ожесточенную диверсию,
реально мешающую работе. Мыши обнаглели, начали визгливо драться по ночам,
перегрызли принтерный кабель, а один раз даже притащили и бросили посреди
комнаты какую-то липкую дрянь, похожую на собачье горло. Вонь от нее
держалась двое суток, а на паркете осталось темное пятно. Это переполнило
чашу терпения. Я откопал топор войны, сбегал в китайскую лавку и опять, как
в старые времена, расставил по квартире пластмассовые квадраты, помазанные
ядовитой приманкой.
Но мыши были уже не те, что год назад, - над моими попытками они просто
смеялись. Безобразия нарастали, а ловушки оставались пустыми. Лишь однажды я
обнаружил в одной из них усохший трупик, лежавший почему-то на спине: тощее,
местами плешивое существо, безвременно угасшее от гнета дурных болезней и
осознания собственного ничтожества. Мне его подкинули уже умершим -
очевидно, для издевки.
Эта выходка поставила меня в тупик. Замелькали тусклые подозрения.
Ехидные бестии, которых я принимал за мышей, вполне могли оказаться