"Александр Александрович Крон. Бессонница (Роман)" - читать интересную книгу автора

знакомые русские слова. В конце концов я проник в эту загадку. И проник
совершенно случайно.
Произошло это на второй день чрезвычайной сессии нашего Института,
сохранившейся в памяти коллектива как "антинеомальтузианская". Почему
подвергшиеся на этой сессии разгрому видные ученые и способная молодежь
обвинялись именно в неомальтузианстве, мне не вполне ясно и поныне, с таким
же успехом их можно было обвинить в неокантианстве, сюрреализме или
эксгибиционизме. Теперь я глубже постигаю смысл происходившего, но об этом
при случае. Вопреки традиции открытие сессии происходило не в нашем скромном
конференц-зале, а в одном из крупнейших концертных залов Москвы, при большом
стечении разношерстной публики, привлеченной отчасти присущим всем смертным
интересом к проблемам возрастной физиологии, отчасти роскошным буфетом и
раскинутыми в нижнем фойе книжными и промтоварными ларьками; участникам и
гостям сессии продавались сонеты Шекспира в переводе Маршака, импортные
шариковые ручки и безразмерные нейлоновые носки. Но, пожалуй, более всего
привлекала людей жажда зрелища. И они его получили. В освещенном жаркими
юпитерами президиуме можно было увидеть многих именитых людей, явившихся во
всем блеске своих орденов и лауреатских знаков, они совсем потеснили
скромных членов нашего ученого совета. Из трех основных докладчиков только
Успенский был физиологом. Недавно я перечитал стенограмму его доклада со
странным чувством; не прошло и десяти лет, а многое из того, что он говорил
тогда, уже звучит средневековой схоластикой. О ходе дискуссии, сыгравшей
печальную роль в жизни нашего Института, у меня нашлось бы что порассказать,
для данного же случая достаточно знать, что это была трехдневная коррида,
где у быков были заранее спилены рога, а для того, чтоб стать матадором, не
требовалось ни уменья, ни мужества.
Дискуссии никакой и не было. Ни на том первом заседании, ни на
следующих, происходивших уже менее парадно в нашем институтском
конференц-зале. Пожалуй, самое гнетущее воспоминание оставило у меня
вечернее заседание второго дня, на котором мой выкормыш Коля Вдовин, чью
весьма посредственную диссертацию мы общими усилиями довели до кондиции,
громил и мордовал одного из самых талантливых аспирантов, Илюшу Славина.
Валаамова ослица вдруг заговорила, и таким мощным басом, что многие сердца
содрогнулись от дурных предчувствий. Вдовин стоял на трибуне под мраморной
доской, где золотыми буквами было высечено известное изречение Маркса, что в
науке не существует столбовых дорог, и топтал Илюшу за то, что он пытается
стащить возрастную физиологию со столбовой дороги, проложенной трудами
советских ученых. Он громил его недавно законченную и еще не вышедшую из
стен нашей лаборатории, кое в чем спорную, но блестящую по смелости и
таланту диссертацию. Я взглянул на Успенского. Он сидел на председательском
месте с брезгливо-отчужденным видом. Сразу после речи Вдовина я вышел из
зала. Я не курю, но в эту минуту мне было легче дышать в насквозь
прокуренном вестибюле. Проходя мимо стоявшего в дверях старика Антоневича, я
встретился с ним глазами и вдруг открыл для себя, что старик понимает, что
происходит в зале, понимает так же, как я, или, как мне теперь кажется,
лучше, чем я. Конечно, он не знал, что такое констелляция и почему плох
ламаркизм, но он явственно различал злобу и соперничество, подозрительность
и страх, владевшие в те дни нашим мирным конференц-залом.
Я был в то время настолько наивен и самонадеян, что после заседания
подозвал к себе Вдовина и попытался его вразумить. Афронт был полный.