"Александр Александрович Крон. Бессонница (Роман)" - читать интересную книгу автора

в Беловежскую пущу, где жила его родня, и возвращался только к первому
сентября. Со стороны Успенского это была настоящая привязанность, к которой
примешивалось что-то вроде суеверия.
Я уж не помню всех небылиц, что рассказывались о старике в течение трех
десятилетий. Это был настоящий фольклор, передававшийся из поколения в
поколение и прорывавшийся в намеках, которых старик не понимал, в репертуар
нашей институтской живой газеты, носившей жутковатое название "Вскрытие
покажет". Газета эта играла заметную роль в жизни Института, и хотя в разное
время находились охотники ее прикрыть, она всякий раз возрождалась, как
феникс из пепла. Последний запрет, уже в послевоенный период, исходил
непосредственно от Успенского, и то, что этот умный, смешливый и не мелочный
человек мог разъяриться на довольно безобидные шпильки, было для многих из
нас не только неожиданностью, но и сигналом о каком-то надвигающемся
неблагополучии. Но недаром говорится "гони природу в дверь, она влетит в
окно"; после ликвидации живой газеты буйно расцвел устный фольклор,
посвященный старику Антоневичу. Стараниями наших остряков старик превратился
в полумифическое существо, охраняющее "городскую усадьбу" с конца XVIII
века, мудрое в своем глубоком невежестве. Каждый третий аспирант умел
подражать его стеклянному голосу, старику приписывались афоризмы, вряд ли
ему принадлежавшие, и критические замечания, авторы которых почему-либо
желали остаться неизвестными. Как всякая гипербола, эти россказни заключали
в себе и некоторую долю правды. Все они так или иначе вертелись вокруг
подлинных качеств старика: его возраста, его крепости, его упрямства, его
преданности, его скупости, его честности. А при этом никто, кроме, может
быть, Успенского, не знал толком его жизни, хотя жил он тут же, во дворе
Института, никто не знал, о чем он думает, стоя за своим барьером.
У меня нет охоты развлекать моего гипотетического читателя пересказом
всяких аспирантских баек. Наоборот, я попытаюсь соскрести со старика
приставший к нему налет легенды и рассказать несколько подлинных историй, за
достоверность которых могу поручиться.


Первая из них относится к осени сорок восьмого года, когда по многим
научным учреждениям прокатилась волна проработок. Подвергались публичному
поруганию формальные генетики, противники методов академика Лысенко,
менделисты-морганисты, слишком ревностные сторонники теории относительности
и только зарождавшейся в то время кибернетики...
Но я отвлекся от старика Антоневича. Кажется, я уже упоминал, что
старик всегда стоит за барьером раздевалки, опираясь руками на дубовый
прилавок. Это не совсем точно. В дни открытых заседаний ученого совета,
публичных защит и научных сессий старик Антоневич, продолжая зорко
приглядывать за входом и вешалкой, подолгу простаивает у приоткрытой двери
конференц-зала и слушает. Что он при этом понимает - бог весть. Даже самые
необузданные фантасты из числа молодых сотрудников не решились бы
утверждать, что старику внятен язык наших диссертаций и рефератов, наоборот,
известно, что, ежедневно наблюдая установленный в вестибюле бюст Ильи Ильича
Мечникова, он до сих пор не знает, кто это такой. И, вероятно, не меня
одного занимал вопрос, что же заставляет старика Антоневича, человека при
всей его малоподвижности деятельного, часами прислушиваться к речам на
непонятном языке, тем более таинственном, что в нем иногда попадаются