"Александр Александрович Крон. Как я стал маринистом (Очерк)" - читать интересную книгу автора

использованы для зимнего ремонта кораблей.
О ленинградской блокаде написано много книг, опубликовано много
подлинных документов, и в мою задачу не входит рассказывать о жизни
населения осажденного города. Скажу только, что военные моряки не были
"сеттльментом". Конечно, они меньше страдали от холода, и нормы питания у
них были выше, чем у рабочих и служащих. И все-таки к весне у меня и у
многих моих товарищей по флоту наблюдались признаки самой настоящей
дистрофии: отечность, кровотечение из десен и несворачиваемость крови
(царапины не заживали по неделям), сухость и шелушение кожи, высыхание
серозной жидкости в коленных суставах, что очень затрудняло ходьбу, я не
говорю уже о странных капризах памяти и голодных галлюцинациях. Находясь в
несколько лучших условиях, моряки Балтики вынесли на своих плечах всю
тяжесть ремонта и находили еще силы помогать гражданскому населению.
Делились всем: топливом, электроэнергией, водой, лекарствами, а иногда и
попросту - хлебом. Все это не ново. Но вот о чем, по-моему, до сих пор мало
рассказано: блокадная зима 1941/42 года, несмотря на всю тяжесть борьбы за
существование, несмотря на бомбежку и артиллерийский обстрел, была периодом
высокого интеллектуального накала, равного которому я, пожалуй, не помню.
Нигде, на моей памяти, люди так много и откровенно не разговаривали, никогда
так страстно не спорили, как в долгие блокадные вечера у камельков и
времянок, при свете коптилок и тусклых лампочек. Читали в то время
необыкновенно много, жадно ловили каждое слово по радио. Интерес к
искусству, музыке, философии я видел всюду, куда мог добраться, - на
плавбазах, кораблях, фортах, оборонительных участках, в госпиталях и темных,
промерзших, похожих на норы ленинградских квартирах. Но, пожалуй, самым
поразительным из того, что я помню о том времени, была могучая тяга людей к
творчеству. Люди, никогда не срифмовавшие двух строк, писали стихи - и не
всегда плохие, участники боев рисовали по памяти батальные картины,
умиравшие от дистрофии люди до последнего дня вели записи, "чтоб наши дети
знали и помнили". В блокадном Ленинграде родилась всемирно известная 7-я
симфония Дмитрия Шостаковича, в блокаде расцвело яркое дарование Ольги
Берггольц, поэтессы, о которой до войны слышали немногие.
Читали все, что попадалось под руку, - газеты и брошюры, классиков и
книги советских авторов. Я не располагаю статистикой, но убежден, что на
первом месте среди книг была толстовская эпопея. Тысячи бойцов прочитали
"Войну и мир" впервые, еще большее число людей прочло роман как бы заново.
На одной из подводных лодок вся команда перечитала полное собрание сочинений
Достоевского, военком лодки говорил мне полушутя, что побаивается "фитиля"
от начальства, - еще скажут, что комиссар не руководит чтением и разводит на
лодке всякую размагничивающую достоевщину. Но, как видно, размагничивающее
или мобилизующее влияние книги зависит не только от семян, но и от почвы.
Начитавшись Достоевского, краснофлотцы еще горячее полюбили свой город и
прониклись еще более непримиримой ненавистью к фашизму.


Глаз литератора в некоторых отношениях подобен фотообъективу. Объективы
бывают различных типов - короткофокусные и длиннофокусные, широкоугольные и
портретные, для работы при искусственном освещении и для аэрофотосъемок.
Вероятно, мой объектив плохо приспособлен для фиксирования быстро движущихся
предметов и лучше рисует с близкого расстояния. Зимняя пауза оказалась для