"Милош В.Кратохвил. Европа кружилась в вальсе (первый роман) " - читать интересную книгу автора

к поезду свою рыжую кровлю, на которой черными черепицами выложено слово
"Привет"; а потом продолжительность оставшегося пути уже не поддается
измерению в минутах, а лишь разнообразной порослью на геброунском косогоре,
белеющем вдалеке своим обнаженным известковым боком, срезанным во время
прокладки железнодорожной насыпи; а справа отсчитывают последние десятки
метров луговины на берегу Влтавы, луговины, о которых Вацлав в точности
знает, кому из селян какая принадлежит, вторая и четвертая - их, Каванов;
потом еще виадук, и поезд замедляет ход...
Тяжелая дверь, за которой начинается каменный коридор, разделяющий дом
надвое, отворилась, как всегда, со вздохом.
В доме тихо, трактир закрыт.
Мать ждет его в дверях нижней жилой половины. Она протягивает сыну
руку, но рука так и остается вытянутой и неподатливой, удерживающей его на
расстоянии.
Вацлав понимает: если бы мать обняла его, как это обычно делала при
встрече, она расплакалась бы.
И потому он лишь спрашивает:
- Когда?
- Сегодня утром.
Вацлав глубоко вздыхает, и тут же ему становится невероятно стыдно: он
ловит себя на том, что, в сущности, рад, что ему не пришлось быть свидетелем
свершившегося здесь несколько часов назад. Несколько часов назад... Поезд,
на котором он ехал из Вены, был уже в Чехии...
- Ты, конечно, голоден. - Голос матери был сух, но не дрожал, не
срывался. - Ступай наверх, я сейчас приду, вместе поужинаем.
Это означало - отец лежит где-то внизу. Может, как раз в комнате рядом.

Потом они сидели друг против друга на втором этаже, в "голубой
комнате", издавна окрашиваемой снова и снова в первоначальный цвет - голубое
в сочетании с серо-черным орнаментом; эту комнату мать любила больше всего,
здесь у нее стояло небольшое бюро, и постепенно она перенесла сюда все
книжки мужа, которые тот добросовестно выкупал, являясь подписчиком
издательства Чешского Музея и Матицы.
Они сидели друг против друга за накрытым столом, как и в последнюю их
встречу, но только теперь у сына первый день, как не было отца, а мать
первый день - вдова.
И разговаривали, как тогда. Но мало, с большими паузами. И лишь о вещах
как можно более отдаленных от того, что случилось сегодня. Мать подробно
расспрашивала о внучке, о невестке, о родах. Сама рассказывала о нынешней
зиме: ограду садовую починить забыли, забыли, и то сказать, когда тут было
чинить!.. Но от забот, которыми было заполнено все это время, она поспешно
перешла к тому вреду, который причинили молодым яблоням зайцы. И стоило
разговору немного оживиться, как он тут же снова иссякал, будто ручей,
пересыхающий в жару без дождя. И чем больше старались они говорить о живых
существах, о растениях, только и только о жизни, тем настоятельнее сквозь
все это проступала ее противоположность, мысли о которой они безуспешно
пытались заглушить.
Потому что именно он так любил жизнь.
Так любил!..
Она переполняла его, выказывая себя мясистыми губами, блеском совсем