"Милош В.Кратохвил. Европа кружилась в вальсе (первый роман) " - читать интересную книгу автора

украшенный лентами камень с горы Ржип для фундамента Национального театра.
Он тогда остановился на тракте перед своим подворьем, сгрузил с телеги
округлый камень поменьше и велел закатить его до поры в сарай. "Я попросил
выломать его вместе с тем, - пояснил он жене, - они - братья. И этот ляжет
на мою могилу".
Так Вацлав Каван опять пришел к тому, о чем не хотел думать. Вновь
уклонился к воспоминаниям о живом. Собственно, его, Вацлава, долг закрепить
все это на бумаге. Не ради памяти о предках, ведь это часть жизни родного
края, а не только его собственной. Сделать это ему следовало уже хотя бы
потому, что он историк; несколько набросков у него уже есть, имеются и
кое-какие документы - протоколы того процесса, немного писем, хотя сам
Франтишек Каван никому не писал. А главное, конечно, сыну надлежало вовремя
исповедать отца. Но когда? По окончании учебы они виделись так редко и
всегда мельком. Кроме того, ему казалось, что вскоре отец начал от него
отдаляться. Словно отеческие чувства к сыну ослабевали из-за инстинктивного
предубеждения селянина в отношении образованного горожанина, хотя в то же
время Франтишек "своим Вацлавом" гордился. Но он, Вацлав, должен был это
преодолеть, должен был найти время, должен был... должен... А теперь, может
быть, уже поздно.
Остается, конечно, мать. Та знает и помнит даже больше отца. Но Вацлав
уже заранее признается себе, что не бывать и этому, что не доведется ему
говорить с матерью о таких вещах. Сейчас будут заботы более насущные, и они
уже не переведутся, напротив, они будут все прибывать и прибывать.
Пожилые супруги в другом конце купе тем временем умолкли. Каван даже не
заметил когда. Теперь они сидели так же тихо, как и прежде, глядя в разные
стороны, в пустоту.

В Праге Кавану не понадобилось даже покидать вокзала. Он тут же купил в
кассе билет и пересел на пассажирский поезд.
И вот началось то, приближение чего он предвкушал с момента выезда из
Вены: внезапно ему предстал родной край, на этот раз подернутый тенью
смерти, но от того еще более властно притягивавший к себе; родной край,
который завладел Вацлавом с первого оборота вагонных колес и который ни на
секунду не отпустит его от себя, не даст перевести дух. Он раскинулся от
далекого отчего дома вдоль всего железнодорожного полотна до самой Праги,
потому что любой вид из окна на любом отрезке пути ему знаком, он сросся с
этим краем, с ним связаны воспоминания детства, отрочества и юности; это
нерасторжимая, неизменно повторяющаяся цепочка впечатлений, центр тяжести
которой всегда находился и находится поныне в усадьбе Кавана, в трактире
Кавана; цепочка, на время отпускавшая маленького, а потом и подросшего
Вацлава в Прагу на учебу, но всякий раз снова притягивавшая его обратно - на
воскресенья, на каникулы. И эта дорога, это железнодорожное полотно - как бы
ее продолжение, ознаменованное давнишним радостным предвкушением,
нетерпением, когда же наконец поезд въедет в прочерченный несколькими
колеями вокзал окружного города, где, к великой досаде Кавана, остановится
на несколько минут, а потом, слава богу, отделится от длинного серого
перрона, проедет мимо неприглядной вереницы кралупских домов, обращенных к
железной дороге тыльной своей стороной; и вот уже колея прижимается к реке,
поезд проезжает через три туннеля - короткий, чуть подлиннее и длинный, и
вскоре амбар на краю предпоследней из выходящих к полотну деревень наклонит