"Юрий Козлов. Имущество движимое и недвижимое" - читать интересную книгу автора

творчество не имеет ни малейшего отношения.
Костя отчеркнул абзацы, показал отцу. "Сволочь редактор! - выругался
отец. - Проклятый алкаш! Наверное, даже не вычитал расклейку! Так меня
подставить".
Газетные статьи были написаны живее, в них отец неустанно полемизировал
с различными фальсификаторами, однако доводы в защиту своей позиции
приводил, как правило, дубовые, набившие оскомину. Косте было неловко
читать. Он не верил, что отец это всерьез. Каких-то совершенно неведомых
литераторов объявлял истинными носителями народности. Костя пробовал их
читать, благо книги с кудрявыми дарственными надписями стояли у отца на
полке, это было невозможно. "Зачем ты их славишь? Это же графоманы!" -
однажды сказал он отцу. "Ну, во-первых, это как посмотреть, - строго ответил
отец, - во-вторых, хватит нам грызться, пора собирать силы. Спасение сейчас
в сплочении!" Костя подумал, что Саша Тимофеев обязательно бы спросил,
почему именно в сплочении графоманов спасение для России? Сам же промолчал,
так как не хотел злить отца.
Слово "Россия" в последнее время все чаще звучало у них дома. В устах
"ребят" из литобъединения, которое вел на общественных началах отец в
педагогическом институте, некоего Щеглова - недавнего разведенца, то ли
критика, то ли прозаика, кочующего по чужим домам с портфелем и
раскладушкой. "Щегол горб гнет, а вы тут жируете..." - была его любимая
присказка.
Правда, было непонятно: где, на кого, с какой такой целью гнет горб
Щегол и кто тут особенно жирует? Нищие ребята жируют? Отец, который раза два
пропускал очередь на машину - не было денег? Щегол люто ненавидел всех, кто
не был изгнан из дома, не скитался по чужим углам с портфелем и
раскладушкой. Похоже, ему хотелось, чтобы так неприкаянно маялась вся
Россия.
Вели беседы о России и люди посолиднее - филологи, слависты,
редакционно-издательские работники. Впрочем, и они не жировали, ходили в
потертых костюмах, а один уважаемый профессор даже в галошах. Если ребята,
Щегол негодовали, гремели, сверкали глазами, хоть сейчас были готовы за
Россию в бой, эти рассуждали спокойно, доказательно. Все сходились, что дела
сейчас в России обстоят худо. Сходились и на том, что происходит это из-за
злобных происков внутреннего врага, а не потому, что огромный народ, по сути
дела, отступился от права на волеизлияние, утратил интерес к собственной
судьбе, ушел в ленивое пьяное подполье. Самым логичным в этой ситуации,
следовательно, было бы право это ему вернуть да послушать, что он скажет.
Так, к примеру, считал Саша Тимофеев. И Костя с ним соглашался. Но у тех,
кто приходил к отцу, была иная точка зрения. Парламентаризм совершенно чужд
России! Для огромных пространств необходима твердая власть! Нет средства
вернее погубить страну, чем ввергнуть ее в хаос демократии! По их мнению,
для исправления положения следовало, во-первых, всесветно изобличить
внутреннего врага, во-вторых, отобрать у него власть, да и взять в свои
руки. И все само собой наладится. "Может, и впрямь демократия для России -
зло? - думал Костя. - Вылезет всякая сволочь, попробуй ее потом останови!"
Особенно полюбился Косте кандидат наук Вася, прозванный "идеологом".
Казалось, не было вопроса, на который Вася не знал ответа, так
разносторонни, обширны были его знания. Часами Костя говорил с ним о России,
ее тернистом, непознанном пути.