"Юрий Козлов. Одиночество вещей" - читать интересную книгу автора

производительных сил и производственных отношений, сказать этого было
нельзя. Он был скучен, как всякая претендующая на правду наглая ложь.
Об одноклассниках? Они были недостойны, в особенности после
сегодняшнего, чтобы о них говорить.
Об учителях? Леон и Катя только что видели русского физкультурника и
практикантку. Откуда они вышли? Из "Кутузова". Куда направились? Ясно куда.
Нет темы для разговора.
О родителях? Леон вдруг подумал, что, в сущности, мало знает
собственных родителей. Говорить о родителях, которых мало знаешь, глупо.
О потаенной мысли? Но она была двурогой, как хвост пионера-тетерева на
коробке с дробью. Пока он о ней помалкивал, она была его священной тайной,
чем-то вроде знаменитого рога Александра Македонского, доказывающего его
божественное происхождение. Но заговори Леон о ней, божественный невидимый
рог предстанет картонным в блестках маскарадным рожишкой, с помощью которого
он, придурок, пытается произвести впечатление. Для легкого застольного
разговора мысль определенно не подходила. Да и как бы он потом выглядел?
Плакался, что не хочет жить, а все ходит и ходит в школу, учит и учит уроки.
Но и носить ее, невысказанную, более было невозможно. Божественный рог,
разрастаясь, ворочался в сознании, как бульдозер. "Надо выпить, - решил
Леон, - немедленно выпить, иначе я сойду с ума. Если уже не сошел".
Но одиннадцати рублей больше не было.
Не было вообще никаких рублей.
Спрашивать у Кати, есть ли у нее деньги, показалось Леону совсем уж
непроходимой мерзостью.
Тут как раз хлопнула входная дверь. Леон вскинулся, как пес. Вдруг кто
знакомый, вдруг удастся занять? При этом он почему-то не думал, что Валера -
"засохшее кроличье дерьмо" - вряд ли позволит ему еще.
Однако именно это, не принимаемое Леоном в расчет препятствие,
самоликвидировалось. Дверь захлопнулась за уходящим Валерой. Видимо,
закончилась его смена.
За стойкой теперь орудовала нечесаная рыжая девица с неприлично
накрашенными, толстыми, как у негритянки, хотя сама была белая, губами. "Ну,
такая нальет хоть черту лысому!" - обрадовался Леон, хотя нечесаность вкупе
с толстыми накрашенными губами далеко не всегда верное свидетельство
нравственного падения, готовности наливать хоть черту лысому, хоть
несовершеннолетнему. Немало, надо думать, нечесаных, с толстыми накрашенными
губами добродетельных девиц ходило по земле.
Угрюмые тренеры и гуттаперчевая аэробистка потянулись к выходу.
Леон небрежно, не поднимаясь с места, остановил последнего, похожего на
снежного человека, если тому состричь с лица волосы и обрядить в фирменный
спортивный костюм, спросил закурить. Тот, видимо изумляясь самому себе,
опустил тяжелую, раскалывающую кирпич ладонь в карман, достал пачку
иностранных сигарет. Леон закогтил две штуки. "Может, у него попросить в
долг?" - подумал Леон, но не стал кричать в спину.
Дверь за компанией закрылась.
Спички у Леона имелись. Спички пока еще иногда продавались в магазинах
и в табачных киосках. Но вскоре должны были исчезнуть вместе со всем, что
продается табачных киосках. Страна соскальзывала к "буржуйкам, керосиновым
лампам, телогрейкам, кирзачам, махорке, расползающейся гнилой селедке,
опилочному хлебу, ордерам на габардин, салазкам с дровишками, в которые