"Юрий Козлов. Одиночество вещей" - читать интересную книгу автора

Несколько мгновений организм Леона активно протестовал, бесился, как
необъезженный конь. Его бросило в пот, в жар, в холод, опять в жар. Леон
вдруг услышал, как тикают часы у него на руке, как жужжит под потолком
ранняя апрельская муха, а снаружи кто-то осторожненько скребется в дверь
"Кутузова".
Но это быстро прошло. Ему стало тепло, хорошо, бестревожно. И старая
мысль, одолевавшая его с тех пор, как он осознал себя неизвестно зачем
живущим на свете человечком, понесла его, как лыжника с трамплина.
Мысль не давала ему покоя во сне. Утром, когда просыпался. Днем, когда
был вынужден заниматься какими-то делами. Когда смотрел в темное вечернее
окно, по которому ползли дождевые капли. Ночью, когда не мог заснуть, тупо
следя за меняющимися зелеными жирными цифрами на настольных электронных
часах. Когда шел по улице, по полю или по лесу. Когда сидел в школе. Когда
читал или делал уроки. Когда смотрел телевизор или слушал радио. В последнее
время, впрочем, Леон редко смотрел телевизор. А радио так вообще не слушал.
(Хотя нет, недавно слушал. Передавали рассказ современного автора, состоящий
сплошь из матерных ругательств. Их заменяли смешным пиликающим звуком,
похожим на азбуку Морзе. Матерной морзянки было больше, чем простых
человеческих слов. Леон, помнится, подумал, что радио на правильном пути. У
нового пиликающего языка большое будущее.) Когда разговаривал с родителями.
Леон редко с ними разговаривал. Когда спускался или поднимался по лестнице.
Своим ходом или на лифте. Когда ел. А теперь, стало быть, когда пил водку в
баре "Кутузов".
Леон испытал смутное беспокойство, так как не должна была одолевать его
эта мысль в баре, где он к тому же не один, а с Катей Хабло.
Но одолевала.
И чем дальше, тем сильнее.
Любой трамплинный лыжник давно бы уже приземлился, а Леон все летел.
Эта мысль была бы безнадежно стара и невообразимо пошла, когда бы не
была вечно нова и ошеломляюще оригинальна.
Жить незачем, жизнь, в сущности, не нужна, все бессмысленно, нет
ничего, ради чего стоило бы длить физическое существование, распад первичнее
души, душа навеки несчастна, потому что бесплодна, никакой души нет, вместо
нее - светящийся на черной пленке рентгеновский снимок того, что могло бы
быть, но чего нет.
Мысль заставляла Леона вставать на унитаз, пробовать на крепость крюк,
странно торчащий из потолка в туалете. Крюк был крепок, мог выдержать любую
мыслимую тяжесть. Леон недоумевал: зачем крюк? Не вешать же в туалете
люстру? Потом догадался: то магический знак, в котором одновременно вопрос и
ответ. Вопрос - если смотреть сверху. Крюк - если снизу. На спущенный, таким
образом, сверху вопрос внизу уже был заготовлен ответ, аудиторией же для
диспута почему-то был избран туалет в квартире Леона.
Мысль уносила Леона в лифте мимо своего этажа на верхний, к лестничному
окну, частенько открытому. Он вставал на подоконник, едва держась за
бренчащую раму, смотрел вниз на серый в трещинах, как кожа слона, асфальт,
на овально-обтекаемые крыши машин, на похожих на прямые и искривленные, как
будто вырванные из досок гвозди, людей. Если бы гвозди могли ходить, стоять,
присаживаться на лавочки, играть в мяч. Леон смотрел вниз и думал: какой же
сволочью надо было быть, чтобы написать: "Гвозди бы делать из этих людей, не
было б в мире крепче гвоздей". Ответ был не только в крюке на потолке в