"Юрий Козлов. Одиночество вещей" - читать интересную книгу автора

Леон не сильно огорчился, пережив очередное революционное изменение в
сознании. Его сознание пребывало, как Европа, по мнению большевиков, в
восемнадцатом году, в готовности к перманентной революции. Собственное
сознание представлялось Леону калейдоскопической страной со смещенными в
четвертое измерение очертаниями. Все, что как бы переставало там
существовать в результате очистительных революционных изменений или,
напротив, привносилось грязевыми революционными же селями, в
действительности не исчезало и не утверждалось, а до поры затаивалось в
очертаниях, как театральный герой за кулисами, когда время выхода на сцену
еще не подошло. Так и шестьсот позиций, определенно начавшие повторяться с
четыреста шестой, были тут и одновременно их не было. Наверное это и
называлось обыденной жизнью сознания. В любом случае обыденная жизнь был
далека от совершенства.
- Катя, - раскрыла журнал учительница, - как твоя фамилия?
- Хабло, - ответила Катя. То, как она мелодично пропела это "Хабло",
находилось в очевидном противоречии с неблагозвучием самой фамилии "Хабло".
В классе засмеялись.
"На чужой каравай хабло не разевай, Леон!", "Хелло, Хабло!", "Заткни
хабло!", "Хабло... Хавало!" Фомин, естественно, выступил тупее всех.
- А у тебя, соседушка, - вдруг услышал Леон по-прежнему мелодичный, но
уже иной мелодии, как будто над водой звенели бритвочки, голос девчонки, -
моя фамилия не вызывает желание пошутить?
Леон удивился, отчего именно ему вопрос, пожалуй, единственному в
классе, кто промолчал.
- Замолчите! Сейчас же прекратите! - крикнула учительница.
Нехотя замолчали. Тогда ее еще слушали.
- Ни малейшего, - ответил Леон, судорожно пряча в портфель "Шестьсот
позиций", так как девчонка попутно устремила на книжку любопытствующий
взгляд. - Но я тебе не завидую.
Может, это только показалось Леону, но как-то уж очень натурально
показалось: пара с крайне причудливой, можно даже сказать, акробатической
позиции под номером триста семьдесят семь обрадованно разъединилась, после
чего оба как в пропасть прыгнули, мелькнув безупречными фигурами, в темные
глубины портфеля. Изумленный Леон пошарил в портфеле, но не обнаружил там
ничего, кроме спрятанной книжечки, а также всего того, чему положено и не
положено находиться в портфеле школьника.
- Почему ты мне не завидуешь? - не без надменности поинтересовалась
девчонка.
- Как ты не понимаешь? - испытующе посмотрел на нее Леон. Вдруг и она
видела микроскопических прелюбодеев? В глазах девчонки, однако, не было
ничего, кроме летящих, как осы, золотистых искорок, и Леон не уяснил, видела
она или не видела. - Как же ты не понимаешь, - задушевно продолжил он, - что
отныне и во веки веков в этом классе, по крайней мере, ты - Хабло, Хабло,
Хабло! - выговорил громко, с непонятным и злобным торжеством. - А еще
Хлебло, Хавало, Хлебало, Хавно, - покосился на Рому Бондарука, - Хабала,
Хэбэ, Ху... - неизвестно сколько бы изощрялся Леон, если бы не трубный,
архангеловый вопль учительницы:
- Леонтьев! Вон! Вон, дрянь паршивая! Сию же минуту вон!
- А б... - спохватился Леон, но было поздно. Что-то такое
новоамериканское, жопобоевское, вроде "билябабать", слетело с уст.