"Вадим Кожевников. Белая ночь " - читать интересную книгу автора

фронте небось от простуды в санбат не брали!
- На фронте мы не простужались, - сказал Ползунков, когда весь на
нервах, простуда не берет.
- Ну вот, а я простыл, - сказал обидчиво Фенькин.
- Феликс, - просительно произнес Егор Ефимович, - ты на меня больше не
косись. Больно мне это, когда ты на меня косишься.
- Ладно, - сказал Фенькин, - не буду. Ползунков понурился и сказал
сдавленно,
глухо, с упреком:
- Ты, Феликс, зря меня перед людьми выставлял. Я ведь тебе ничего не
говорил, твоя придумка.
- Не моя, а леспромхозовская, - сказал равнодушно Фенькин, - в трелевке
этот способ применяли, когда лебедка из строя выходила, а трактором хлысты
по крутизне не уволочь. Это после трелевочные тракторы появились, они и с
лебедкой и на себя с кормы покатой затаскивают пачки хлыстов, вот это
машина, красота, а не машина...
- Значит, ты меня помянул водителям только для убедительности?
- А как же. Я им кто? Такой же водитель, как и они сами. А тут
авторитет - начальство. Куда от него денешься. Никуда. Выполняй и все.
Глядя на опухшее, воспаленное от жара, но исполненное спокойного
достоинства лицо Феликса Фенькина, Егор Ефимович с грустью вспоминал: на
фронте солдаты осведомлялись каждый о каждом - кем ты был? Это означало, кем
ты был в мирной жизни. Пришибли фашистов, конец войне, и солдат солдата
спрашивал: кем ты будешь? А в середине того, кем ты был и кем ты будешь,
были дни и ночи, слившиеся воедино в боях, в тяжком фронтовом труде и
добываемом в бою солдатском мастерстве, о котором не говорили меж собой даже
после боя, потому что после боя каждый испытывал отвращение к тому, что он
свершил в бою. Но право убивать они обрели, не отворачиваясь изо дня в день
от грозящей смерти. И, убивая убийцу, этим только могли покончить с
побоищем, охватившим огромное земное пространство.
Там, на фронте, они жили жизнью воинского товарищества, где каждый
каждому становился роднее родни, потому что они переживали все вместе то,
что приходится переносить сражающемуся солдату, и только они могли понимать
друг друга в самом сокровенном, что чувствует человек в том состоянии, когда
для него нет ответа на вопрос, кем ты будешь, потому что он вообще может не
быть.
А вот теперь не спросишь, кем ты был? Кем ты будешь? Может, кто ты есть?
Но на это не отвечают. Нужно самому понимать человека, самому догадываться,
решать, кто он есть.
Конечно, у Егора Ефимовича было такое ощущение, что Феликс Фенькин
обобрал его. То, что было его фронтовым достоянием, он как бы от себя лично,
через много лет передал бы, как солдатское наследство, водителям мехколонны.
Это явилось бы для него счастливой возможностью напомнить здесь людям, что
он и его батарейцы воевали с умом, с вдохновенным усердием, не утрачивая
самосоображения, - "шевелили мозгами", когда эти самые мозги могли быть
ежесекундно выбитыми из черепа тяжеловесным осколком мины или снаряда.
Но вряд ли можно было предполагать, что, если бы этот способ предложил
как фронтовой лично сам Ползунков, люди работали бы с большим рвением и
воодушевлением, чем когда его предложил от имени Ползункова Фенькин в
порядке механизации погрузки. Ибо люди сейчас считали свою миссию доставить