"Михаил Эммануилович Козаков. Человек, падающий ниц " - читать интересную книгу автора

человека.
Старик Акива не видел уже хмурой и косой гримасы, не видел вспыхнувшего
зеленым огнем дворникова глаза.
Никита, не ослабляя руки, сжимавшей кухонный нож, прошел к сараю. Рыжий
кот, лежа на земле, в тени дверей, мыл языком свое упругое брюхо. Никита
нагнулся и с особенной лаской погладил теплую рыжую шкурку.
Последним осознанным чувством была - обида. Еще бы минуту сознания, - и
пришла бы горькая и парализующая тревога за собственную жизнь, и не стало бы
тогда в мыслях ни любимицы-кошки, ни родных и близких людей, ни синего
жизненесущего утра - ничего...
Тревога за жизнь опоздала: старик Акива едва успел взобраться на
кровать. Раз-другой колыхнулось где-то в груди сморщенное человеческое
сердце, не добежал до посиневших губ осекшийся на полдороге вздох, палец не
дотянулся отогнать муху, залезшую в ноздрю, - и человек уже - неуклюжая,
ненужная вещь.
Еще муха назойливо рыскала в ноздре, потом вылетела оттуда и,
покружившись над застывшим заостренным лицом, опустилась вновь на него - у
вылинявшей ресницы, высунула свой крошечный хоботок, подняла тоненькие
крылышки, несколько раз легко взмахнула ими, - и почудилось бы в тот момент
человеку, что хитро моргнул прикинувшийся мертвым мутный Акивин глаз...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Плешивый Шлёмка не хочет падать ниц

Старика должны были хоронить на следующий день. Его похоронили бы и
раньше, таков был обычай у людей его нации - но только поздно днем, придя
домой, узнали о его смерти.
Старика Акиву положили на пол, перекрыли одеялом и поставили по обеим
сторонам его головы зажженные свечи. Эля Рубановский над трупом Акивы
беззвучно творил древнюю мольбу-молитву. А когда переставал, отходил в угол
комнаты и громко, жалобно всхлипывал.
- Чудак отец! - хмурился в соседней комнате Мирон. - Как будто бы он не
знал, что дедушка должен был скоро умереть... Обязан был умереть: шуточка
ли, девять десятков. А плачет. И еще как. Традиционный сын своего народа не
приемлет, не признает смерти. И не только смерти: пустяковая болезнь - и то
ему страшна. В этом надо сознаться, Надежда.
- И по себе судишь? Ведь мнительный - а? - мягко улыбнулись серые
спокойные глаза.
- Ну, да... и по себе. Палец порежешь, кровь увидишь, - и уже "ужас" и
"несчастье"! Пожалуй, прав Вознесенский: в этой жажде жить, в этой боязни
каких бы то ни было страданий есть какая-то патология. Если бы я не верил в
то, что евреи, как нация, идут к окончательному растворению внутри нового
человеческого общежития, - я бы пришел тогда к очень печальному выводу. К
очень печальному! Если не исчезнет вот эта самая патология, - шабаш! Тогда
для русского, например, - для славянина - еврей так же подсознательно не
будет приемлем, как вообще любая больная натура для здоровой.
...Когда похоронные дроги выехали из городской черты, направляясь к
далеко отстоящему кладбищу, процессию догнал, сильно прихрамывая, плешивый
Шлёмка.
- Меня уже выпустили из больницы... выписали уже, и я сегодня узнал о
вашем несчастьи. Ой, какое несчастье, какое горе! - тяжело дыша, полушептал