"Михаил Эммануилович Козаков. Человек, падающий ниц " - читать интересную книгу автора

чуткими читателями о правильном и достойном окончании рассказа.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Синее ясное утро, принесшее смерть

- Это позор, Николай!
- Скандал, безусловно.
- Средневековье! Что-то древнее... мохнатое.
- Пожалуй, напоминает... Не исключена возможность еще и худшего. Уверяю
тебя.
Если бы это был не рассказ, а пьеса, и если бы постановщик, не дочитав
ее до конца, захотел бы разметить роли для участников своей труппы, он
выбрал бы среди них двоих резонеров, и один играл бы Мирона Рубановского, а
другой - старшего юрисконсульта Вознесенского.
Он, постановщик, кроме того, был бы недоволен еще и тем, что драматург
пренебрег явно складывавшейся возможностью развить и усилить положенье в
пьесе еще одного действующего лица: Надежды Ивановны, Рубановской.
Он, постановщик, и в том и в другом случае был бы прав. Счастье наше,
что это не пьеса! Счастье еще и потому, что
странен и необычен для автора рассказ этот, ибо там, где поставлена
будет подпись повествователя и останется незаполненным белое место в
книге, - там нет конца еще этому рассказу.
Пусть, кто хочет, соберет все, выплеснутое здесь из записной книжки
автора, пусть не запоминает даже имен и фамилий, названных здесь, и глаз, и
профессии, и возраста каждого, - пусть, если услышал, вспомнит только слово
его или действие и, поступив так, творит сам и по-своему до конца рассказ
этот...
Тогда будут в нем новые герои-люди, и "главными" будут другие, а
"второстепенными" совсем не те и не такие, как в нашем рассказе, и у новых и
других будут характеры и поступки различны, но мысль - узнает себя здесь...
И, не утеряв ее, напишет кто-то, - или расскажет, или только
подумает, - о том, как это мохнато-древнее и темное набрасывает часто
холодную и колючую цепь свою на тело человеческой любви и - скованной -
бросает ее, любовь, в пустоту отчаяния, как вливает оно зелье немощи и
сомнений в поставленные рядом чаши дружбы, как исподволь кладет оно в руку
человека отточенный ненавистью нож - для утоляющей крови, для смерти...
Прочь!
Постановщик допустил бы ошибку. К концу пьесы образ одного из резонеров
претерпел изменения, и в его руках оказалась вдруг та самая роль, которая
стала выигрышной для актера: в ней было действо.
О, если бы мог предвидеть его осторожный и рассудительный Эля
Рубановский!
Если бы только в его силах было предотвратить поступок сына, - он,
благоговеющий и робкий отец, осмелел бы, решился бы, и тогда, может быть,
сдержал бы гневную руку Мирона тем, что сказал бы ему, открыл бы ему то, что
вот уж восемь лет таит в себе седенький любящий Эля...
А вот случилось так, что сказал, - но было уже поздно. А тот, кому
поведал об этом же раньше, - тот был чужим, совсем чужим и ненужным.
Горе и неприятности обрушились на портного Рубановского в течение
нескольких дней.
Умер старик Акива.