"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора

которую - уставшие от своей не рассчитанной удачи - ему уступали...
Но... только с ним он, Абрам Нашатырь, может что-либо делить, только с
другой силой!...
И вдруг - пришел третий: Нёма...
Этот калека, - носивший одну с ним фамилию и рожденный давно одной и
той же, уже истлевшей в могиле, никогда не вспоминаемой женщиной, - встал на
пути, угрожая ему внезапным обрывом, куда может вдруг жизнь падалью сбросить
сытые, добротные дни его, Абрама Нашатыря.
Есть над чем теперь призадуматься!...
И вечером сказал, шевеля желваками под скулами, Абрам Нашатырь:
- Нёма, я согласен, чтоб ты не уезжал. Что ж... надо что-нибудь
придумать, чтоб ты имел свой пай в деле!... Будем разговаривать, как
говорится...
- Будем разговаривать!... - засмеялся Нёма. - Когда человек видит, где
торчит иголка, так он не ткнет туда палец. Так и с тобой, Абрам: ты неплохо
видишь! За это я тебя тоже уважаю...
Они стояли у входа в кафе. Из вестибюля "Якоря" приближалась с черной
папкой нот под мышкой Елена Ивановна. Увидев ее, Нёма наклонился близко к
брату:
- Слушай, Абрам: я согласен отдать тебе лишних десять процентов, чтоб
только эта Терешкевич больше у нас не служила...
- У нас... гм! - хмуро улыбнулся Абрам Нашатырь. - Почему ты не хочешь?
- Потому, - сказал, дергая плечом, Нёма, - что я тебе уже раз сказал:
когда человек видит, что торчит иголка, так он не сунет на нее пальца...
И он посмотрел на брата цветными кристалликами своих отчего-то
испуганно заметавшихся красивых глаз.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

И - наступил последний вечер, когда играла еще пианистка Елена Ивановна
в шумном в тот день кафе Абрама Нашатыря.
В этот вечер и Марфа Васильевна и Абрам Нашатырь ожидали большой
прибыли: в Булынчуге открылась ежегодная большая ярмарка, и на якоре у
пристани стояло много торговых барж, приготовившихся забрать на себя товары
в обе стороны лениво шевелившего свои серебристые бедра Днепра.
С раннего утра в городе клубилась бродячими табунами пыль, грохотали по
мостовым, гуськом, одна за другой, крестьянские телеги, блеял и мычал
прогоняемый по улицам скот.
Толпы народа - праздного и деловитого - растекались по улицам
распиравшими камень домов, тягучими и зыбкими ручьями ртути.
В городе пахло дегтем, деревенским густым потом, смешавшимся с
покрывшей всех пылью, свежими конскими испражнениями. И еще - солнцем: оно
было жаркое и жирное, как слоеная горячая ярмарочная оладья, брызгавшая со
сковородки горячими жалящими пузырьками.
Город нарядился расторопным барышником.
Полны были постоялые дворы, трактиры и пивные, и ощупывали набрякшую
улицу такие же деловитые карманные норы, и осмотрительней стали устававшие
за день публичные девки, искавшие лучшую цену.
- Люблю ярмарку! - говорил старый швейцар Яков. - Вообче, толпогон,
значит... Всяка гордость тогда, что вакса с сапога, слезет с человека, и