"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу авторакоторую - уставшие от своей не рассчитанной удачи - ему уступали...
Но... только с ним он, Абрам Нашатырь, может что-либо делить, только с другой силой!... И вдруг - пришел третий: Нёма... Этот калека, - носивший одну с ним фамилию и рожденный давно одной и той же, уже истлевшей в могиле, никогда не вспоминаемой женщиной, - встал на пути, угрожая ему внезапным обрывом, куда может вдруг жизнь падалью сбросить сытые, добротные дни его, Абрама Нашатыря. Есть над чем теперь призадуматься!... И вечером сказал, шевеля желваками под скулами, Абрам Нашатырь: - Нёма, я согласен, чтоб ты не уезжал. Что ж... надо что-нибудь придумать, чтоб ты имел свой пай в деле!... Будем разговаривать, как говорится... - Будем разговаривать!... - засмеялся Нёма. - Когда человек видит, где торчит иголка, так он не ткнет туда палец. Так и с тобой, Абрам: ты неплохо видишь! За это я тебя тоже уважаю... Они стояли у входа в кафе. Из вестибюля "Якоря" приближалась с черной папкой нот под мышкой Елена Ивановна. Увидев ее, Нёма наклонился близко к брату: - Слушай, Абрам: я согласен отдать тебе лишних десять процентов, чтоб только эта Терешкевич больше у нас не служила... - У нас... гм! - хмуро улыбнулся Абрам Нашатырь. - Почему ты не хочешь? - Потому, - сказал, дергая плечом, Нёма, - что я тебе уже раз сказал: когда человек видит, что торчит иголка, так он не сунет на нее пальца... И он посмотрел на брата цветными кристалликами своих отчего-то ГЛАВА ДЕВЯТАЯ И - наступил последний вечер, когда играла еще пианистка Елена Ивановна в шумном в тот день кафе Абрама Нашатыря. В этот вечер и Марфа Васильевна и Абрам Нашатырь ожидали большой прибыли: в Булынчуге открылась ежегодная большая ярмарка, и на якоре у пристани стояло много торговых барж, приготовившихся забрать на себя товары в обе стороны лениво шевелившего свои серебристые бедра Днепра. С раннего утра в городе клубилась бродячими табунами пыль, грохотали по мостовым, гуськом, одна за другой, крестьянские телеги, блеял и мычал прогоняемый по улицам скот. Толпы народа - праздного и деловитого - растекались по улицам распиравшими камень домов, тягучими и зыбкими ручьями ртути. В городе пахло дегтем, деревенским густым потом, смешавшимся с покрывшей всех пылью, свежими конскими испражнениями. И еще - солнцем: оно было жаркое и жирное, как слоеная горячая ярмарочная оладья, брызгавшая со сковородки горячими жалящими пузырьками. Город нарядился расторопным барышником. Полны были постоялые дворы, трактиры и пивные, и ощупывали набрякшую улицу такие же деловитые карманные норы, и осмотрительней стали устававшие за день публичные девки, искавшие лучшую цену. - Люблю ярмарку! - говорил старый швейцар Яков. - Вообче, толпогон, значит... Всяка гордость тогда, что вакса с сапога, слезет с человека, и |
|
|