"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу авторавещь, приспособляют в нужном месте, чтоб изредка вспоминать о ней,
наткнувшись внимательным глазом. И мысленно Елена Ивановна сравнивала и себя и всех тех, кто служил в этом большом доме на Херсонской у Абрама Нашатыря, с такой же вещью. Она никогда не решалась об этом кому-нибудь сказать, но всегда одобрительно и робко кивала головой, когда рыжий виолончелист Исаак Моисеевич в минуты отдыха говорил и ей, и задумчивому всегда, как и она, Турбе, - всегда настороженному, казалось, оттого что торчком посажены на маленькой голове его крупные уши, а голова, словно на вожже, держала его левое приподнятое плечо: - Эх, революцию сделали, а живем туфлей!... - говорил виолончелист: - комнатной туфлей... Захотела нога барина - надела, не захотела - стой и молчи... Что я - рыжий, чтоб не понять?... Вообще, вещь, между прочим, все, а не люди... Ей-богу!... - Человеку спокойствие нужно, - тихо отвечал Турба. - Когда спокойно, так хочется больше жить... - ...И семечки грызть, и в большие праздники в синагогу с женой ходить?! - зло обрывал его виолончелист... - Стёртый вы человек, я вам говорю... Под Нашатырем всю жизнь ходить будете... - А вы? - усмехнулся Турба. - Я?., я?... - растерянно смотрел вдруг Исаак Моисеевич. -Я хоть брыкаться могу!... Всегда нужно хоть брыкаться уметь, а вы не умеете... И он поворачивался к пианистке, словно искал у нее для себя поддержки: - Вот вам и революция, товарищ маэстро: по усам текло, а в рот не попало, как говорится... Всегда молчала в такие минуты Елена Ивановна; в этом доме она привыкла разговаривать с одной только Розочкой. Молчала еще и потому, что соглашалась мысленно теперь с обоими: и с тихим, задумчивым Турбой, и с рыжим неспокойным виолончелистом. "Вещь" - это слово давно уже приходило на ум, когда только думала длинными часами о себе. Прошлое, - что так скрывала теперь от всех, но, сама не знала, как ставшее известным теперь приведшему ее в этот. дом Абраму Нашатырю, - испепеленное этими годами про-; шлое унесло с собой волю к жизни, траурный креп набросило на ее застывшее будничное лицо, косноязычным, чужим сделало ее голос. "Одна... Одна теперь... И - вещь..." И все, что близким кладбищем оставлено позади этих чуждых шести лет, приходило всегда в памяти одним, как будто вобравшим в себя все омертвевшее прошлое, словом, повторяемым теперь часто самой - неслышно для других: - Леночка... Леночка... Никто не скажет уже этого слова ей, Елене Ивановне, робеющей пред всеми пианистке в ночном кафе Абрама Нашатыря. Никто не назовет так, не воскресит тихой сладости уютных девичьих лет... - Леночка!... - частой слезой падает в подушку придушенный в ночной темноте голос. И казалось, что, скажи так теперь кто-нибудь, - жизнь показалась бы легче, нужней и радостней. - Человеку спокойствие нужно, - говорил Турба. - Когда спокойно - так |
|
|