"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора

вещь, приспособляют в нужном месте, чтоб изредка вспоминать о ней,
наткнувшись внимательным глазом.
И мысленно Елена Ивановна сравнивала и себя и всех тех, кто служил в
этом большом доме на Херсонской у Абрама Нашатыря, с такой же вещью.
Она никогда не решалась об этом кому-нибудь сказать, но всегда
одобрительно и робко кивала головой, когда рыжий виолончелист Исаак
Моисеевич в минуты отдыха говорил и ей, и задумчивому всегда, как и она,
Турбе, - всегда настороженному, казалось, оттого что торчком посажены на
маленькой голове его крупные уши, а голова, словно на вожже, держала его
левое приподнятое плечо:
- Эх, революцию сделали, а живем туфлей!... - говорил виолончелист: -
комнатной туфлей... Захотела нога барина - надела, не захотела - стой и
молчи... Что я - рыжий, чтоб не понять?... Вообще, вещь, между прочим, все,
а не люди... Ей-богу!...
- Человеку спокойствие нужно, - тихо отвечал Турба. - Когда спокойно,
так хочется больше жить...
- ...И семечки грызть, и в большие праздники в синагогу с женой
ходить?! - зло обрывал его виолончелист... - Стёртый вы человек, я вам
говорю... Под Нашатырем всю жизнь ходить будете...
- А вы? - усмехнулся Турба.
- Я?., я?... - растерянно смотрел вдруг Исаак Моисеевич. -Я хоть
брыкаться могу!... Всегда нужно хоть брыкаться уметь, а вы не умеете...
И он поворачивался к пианистке, словно искал у нее для себя поддержки:
- Вот вам и революция, товарищ маэстро: по усам текло, а в рот не
попало, как говорится...
- Жадный рот очень у вас, - настраивая уже скрипку, вздыхал Турба.
Всегда молчала в такие минуты Елена Ивановна; в этом доме она привыкла
разговаривать с одной только Розочкой. Молчала еще и потому, что соглашалась
мысленно теперь с обоими: и с тихим, задумчивым Турбой, и с рыжим
неспокойным виолончелистом.
"Вещь" - это слово давно уже приходило на ум, когда только думала
длинными часами о себе.
Прошлое, - что так скрывала теперь от всех, но, сама не знала, как
ставшее известным теперь приведшему ее в этот. дом Абраму Нашатырю, -
испепеленное этими годами про-; шлое унесло с собой волю к жизни, траурный
креп набросило на ее застывшее будничное лицо, косноязычным, чужим сделало
ее голос.
"Одна... Одна теперь... И - вещь..."
И все, что близким кладбищем оставлено позади этих чуждых шести лет,
приходило всегда в памяти одним, как будто вобравшим в себя все омертвевшее
прошлое, словом, повторяемым теперь часто самой - неслышно для других: -
Леночка... Леночка...
Никто не скажет уже этого слова ей, Елене Ивановне, робеющей пред всеми
пианистке в ночном кафе Абрама Нашатыря. Никто не назовет так, не воскресит
тихой сладости уютных девичьих лет...
- Леночка!... - частой слезой падает в подушку придушенный в ночной
темноте голос.
И казалось, что, скажи так теперь кто-нибудь, - жизнь показалась бы
легче, нужней и радостней.
- Человеку спокойствие нужно, - говорил Турба. - Когда спокойно - так