"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Днем - тот же "Курьерский поезд", то же "Пробуждение льва" и "Музыкальная табакерка", только словно обленились и неуклюжи стали короткие сбивающиеся пальцы, невпопад натыкавшиеся на - нарочито, казалось, визгливые - диэзы и бемоли, да чаще потихоньку сердилась в такие минуты Елена Ивановна: - Сначала... сначала, Розочка... Что с вами? Не могла и не умела бы ответить теперь дочь Абрама Нашатыря: разве можно рассказать кому-нибудь о прячущихся ночных часах, вором вдруг пришедших в девичью нераспустившуюся жизнь?! И было теперь так. Каждый раз, когда закрывалось кафе и засыпала гостиница, выходила босиком Розочка к третьему номеру, куда переселил теперь Абрам Нашатырь своего младшего брата. И, подойдя к дверям, минуту прислушивалась, а потом быстро проскальзывала в номер к ожидавшему ее дяде. В темноте сама находила уже его слегка скрипучую кровать, молча усаживалась на нее и так же молча встречала Нёмины руки на своем плече и уже знакомые теперь щекочущие губы на шее, па груди... Ей было восемнадцать лет, и была она дочерью, куском крепкой плоти Абрама Нашатыря. И когда проснулось в ней отцовское - крутая и цепкая, как волчья челюсть, хватка жизни, - шла к ней, как и отец, прямым проломом пути, оставляющим позади себя мелкий щебень прошлого: привычек, надежд и мыслей. И дни эти - после встречи с Нёмой - отодвинули в памяти все уроненные уйти от них. Как и все девушки в ее возрасте, она часто искала в своих мечтах любимого, но не знала, как приходит любовь; ни разу не любив, хотела для любви - вечности; предчувствовала пряность греха, но была скупа в подаяниях своему слепому соображению: ей было только восемнадцать лет... И тот, кто пробудил отцовское в ней впервые пьяным жалом своих ползких губ, не знал, что так легко и верно можно поджечь фитиль девичества, овлаженный горячей отцовской кровью Абрама Нашатыря. День - глаза стыда: днем избегала Розочка встречать своего дядю, стыдилась минувшей ночи. А густой и поздней темью пробиралась вновь к его дверям, чтоб уйти оттуда через час скрюченной и обессиленной осеченными ласками; неполными ласками - ибо каждый раз уносила с собой Розочка томительную ношу своего девичества, сохраненного сторожившей ее тело боязнью... Ей было сладостно и не страшно уже знать настежь открытое для судорожной встречи чужое упрямое тело, но оборонявшаяся, не изжитая еще девичья боязнь сохраняла ей девичье имя. - Розочка... - шептали ползкие щекочущие губы. - Дядя... дядечка... - ласково говорила она, - и так всегда называла его, кровного брата отца своего, Абрама Нашатыря. - Дядя... дядечка!... - И мысль имя другое назвать не могла потому словно, что помнила она всегда, а тело чувствовало - бессильно подергивающийся обрубок его ноги: так и видели всегда Нёму ее глаза - деревянный шов костыля сбоку мертвой пустоты там, где быть ноге, обрубок |
|
|