"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора

Только рыжий виолончелист Исаак Моисеевич идет иногда на разлад с
интимно-унылым голосом скрипки и подыгрывающим ей пианино: в моменты так
любимого Турбой мягкого "пиано" Исаак Моисеевич вдруг не выдерживал его до
конца и бравурным и упругим мазком своего смычка, точно протестуя, подавал
свой гневный голос.
Тогда шарахнутся в сторону непослушного виолончелиста черные кукольные
глаза с тихим презрением и досадой, и, когда перестают уже музыканты играть,
скажет Турба, волнуясь: - Вы не понимаете музыки, Исаак Моисеевич!
Ей-богу!...
- Вы ее понимаете, да? - обижается рыжий виолончелист.
- Я ее понимаю, чтоб вы-таки знали. Тут ведь тоска: "лет пятнадцати
горемычная..." - вы понимаете?... Си бемоль... си бемоль!... Такая тонкая, я
вам говорю, тонкая, нежная ниточка, -вы ее держите на смычке, - так держите
же до конца, Исаак Моисеевич! Так нет! Вы лезете на какой-то канат... Вы не
понимаете музыки, Исаак Моисеевич... я это вижу...
- Ай-ай-ай, какой учитель мне нашелся!...
- Вам это неприятно, но нашелся! - хочет уже закончить разговор Турба.
- Но я вам не ученик, имейте в виду... Что вы все время делаете, - вы
хоть чувствуете, а? Вы вашим вечным "пианиссимо" - ни к селу ни к городу эта
ваша манера! - вы не даете дыхания и голоса музыке. Это самое си бемоль вы
втягиваете в себя, будто это воздух, - а струны - хорошие-таки легкие! Что,
нет? Втянули и не выпускаете. И хотите, чтоб я то же самое делал... Я не
могу. Я, что называется, чуть не задохнулся... Что я - рыжий, чтоб не
понимать глупости?! - забудет вдруг Исаак Моисеевич о цвете своих волос.
- Нет, вы брюнет... - усмехается скрипач. - Посмотрите в зеркало!
Но посетители "Марфы" почти никогда не слышали этих споров: и Турба, и
рыжий виолончелист умели ссориться так, чтоб не узнал об этом суровый Абрам
Нашатырь, которого побаивались оба музыканта.
Турба говорил тихо и останавливался после каждой фразы (он словно
боялся, что шум может произойти оттого, что одна ударится о другую, как
встретившиеся шары); виолончелист, хотя и говорил возбужденно и громко, но
понять его, не прислушиваясь, нельзя было, потому что голос у Исаака
Моисеевича был гудящий и сливавший слова в одно шумливое месиво.
Исааку Моисеевичу не было еще тридцати пяти лет, а он ждал уже к осени
шестого ребенка (может быть, шестую девочку...) - с таким же рыжим овечьим
руном на голове, как у пятерых уже народившихся, таких же шумливых, как и он
сам, и неопрятных, и всегда пахнущих луком, как и его не расстающаяся с
беременностью жена.
Многосемейный и часто бедствовавший, он по-своему любил жизнь и находил
для нее в разговорах со всеми свое мерило:
- Когда живет человек по-настоящему, так он обязательно, я вам говорю,
шумит! Это значит, что он любит жизнь и хочет жить. Жизнь, это шум, я вам
говорю. Что я - рыжий... не понимаю?!
Он любил ходить на митинги, ловить - одним из первых - воров на улице,
участвовать со своей виолончелью на крикливых свадебных торжествах.
Он не прочел за всю свою жизнь ни одной книжки, не любил больницы и
пустующих разрушенных домов и скованной зимой природы.
Он по- своему любил жизнь -ее шум. И находил потому радость для себя,
когда слышал его вечерами в низком зале крикливого кафе Абрама Нашатыря.
- Ну, ты, вершок человек, живи... кричи, я тебе говорю! - дразнил он