"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора Только рыжий виолончелист Исаак Моисеевич идет иногда на разлад с
интимно-унылым голосом скрипки и подыгрывающим ей пианино: в моменты так любимого Турбой мягкого "пиано" Исаак Моисеевич вдруг не выдерживал его до конца и бравурным и упругим мазком своего смычка, точно протестуя, подавал свой гневный голос. Тогда шарахнутся в сторону непослушного виолончелиста черные кукольные глаза с тихим презрением и досадой, и, когда перестают уже музыканты играть, скажет Турба, волнуясь: - Вы не понимаете музыки, Исаак Моисеевич! Ей-богу!... - Вы ее понимаете, да? - обижается рыжий виолончелист. - Я ее понимаю, чтоб вы-таки знали. Тут ведь тоска: "лет пятнадцати горемычная..." - вы понимаете?... Си бемоль... си бемоль!... Такая тонкая, я вам говорю, тонкая, нежная ниточка, -вы ее держите на смычке, - так держите же до конца, Исаак Моисеевич! Так нет! Вы лезете на какой-то канат... Вы не понимаете музыки, Исаак Моисеевич... я это вижу... - Ай-ай-ай, какой учитель мне нашелся!... - Вам это неприятно, но нашелся! - хочет уже закончить разговор Турба. - Но я вам не ученик, имейте в виду... Что вы все время делаете, - вы хоть чувствуете, а? Вы вашим вечным "пианиссимо" - ни к селу ни к городу эта ваша манера! - вы не даете дыхания и голоса музыке. Это самое си бемоль вы втягиваете в себя, будто это воздух, - а струны - хорошие-таки легкие! Что, нет? Втянули и не выпускаете. И хотите, чтоб я то же самое делал... Я не могу. Я, что называется, чуть не задохнулся... Что я - рыжий, чтоб не понимать глупости?! - забудет вдруг Исаак Моисеевич о цвете своих волос. - Нет, вы брюнет... - усмехается скрипач. - Посмотрите в зеркало! рыжий виолончелист умели ссориться так, чтоб не узнал об этом суровый Абрам Нашатырь, которого побаивались оба музыканта. Турба говорил тихо и останавливался после каждой фразы (он словно боялся, что шум может произойти оттого, что одна ударится о другую, как встретившиеся шары); виолончелист, хотя и говорил возбужденно и громко, но понять его, не прислушиваясь, нельзя было, потому что голос у Исаака Моисеевича был гудящий и сливавший слова в одно шумливое месиво. Исааку Моисеевичу не было еще тридцати пяти лет, а он ждал уже к осени шестого ребенка (может быть, шестую девочку...) - с таким же рыжим овечьим руном на голове, как у пятерых уже народившихся, таких же шумливых, как и он сам, и неопрятных, и всегда пахнущих луком, как и его не расстающаяся с беременностью жена. Многосемейный и часто бедствовавший, он по-своему любил жизнь и находил для нее в разговорах со всеми свое мерило: - Когда живет человек по-настоящему, так он обязательно, я вам говорю, шумит! Это значит, что он любит жизнь и хочет жить. Жизнь, это шум, я вам говорю. Что я - рыжий... не понимаю?! Он любил ходить на митинги, ловить - одним из первых - воров на улице, участвовать со своей виолончелью на крикливых свадебных торжествах. Он не прочел за всю свою жизнь ни одной книжки, не любил больницы и пустующих разрушенных домов и скованной зимой природы. Он по- своему любил жизнь -ее шум. И находил потому радость для себя, когда слышал его вечерами в низком зале крикливого кафе Абрама Нашатыря. - Ну, ты, вершок человек, живи... кричи, я тебе говорю! - дразнил он |
|
|