"Дидье ван Ковеларт. Вне себя" - читать интересную книгу автора

можно скорее.
Опять эта странная растяжимость времени, когда я обращаюсь к своей
памяти: кажется, я секунд на десять погрузился в прошлое, а отсутствовал,
оказывается, несколько минут.
- Я посылаю ваше фото. Как мне с вами связаться?
- Я сам вам позвоню. Да, вот еще что: я хотел бы узнать, в какой точно
день сумма государственного долга США составляла шестьдесят два миллиарда
четыреста семьдесят миллионов семьсот тридцать две тысячи восемьсот
пятнадцать долларов.
Он записывает в блокнот. Чем хороши частные детективы - они ничему не
удивляются.
- Еще вопросы, месье Харрис?
- Нет.
- Тогда у меня один вопрос: о вашей матери. Вы не указали ее адреса.
- Последний раз я видел ее в тринадцать лет. Я так и не смог простить,
что она бросила отца.
Детектив выдерживает вежливую паузу - нечто среднее между тактом и
равнодушием.
- Но разыщите ее, если сможете, - есть повод. Спросите в Диснейуорлде:
она работала горничной в "Полинезиан-отеле" до 5 августа 1975 года, когда
уехала с немецким банкиром. Кроссман Понтер, из номера 3124.
Он записывает, улыбаясь уголком рта.
- Ну и память у вас...
- Спасибо, - благодарю я, поднимаясь. - До завтра.
Стоя между двух зеркал в лифте, я пытаюсь забыть эту холодную злость,
эту ярость, до сих пор живущую во мне, не изменившуюся с того самого первого
дня без нее, эту тупую боль всякий раз, когда она звонила мне, и
оправдывалась, и винила отца в своей внезапно вспыхнувшей страсти к номеру
3124, а в конечном счете корнем всех зол оказывался я. Этот вдовец из
Бундесбанка, твердила она, был величайшей удачей в ее жизни.
Подразумевалось, что он компенсировал неудачу, воплощенную во мне: случайный
залет от парня на один вечер, который мог бы и предохраниться. Не помогли ни
русские горки, ни абортивные снадобья - я оказался живучим, тем хуже для
меня, она терпела нас с папой тринадцать лет; я вырос, с нее хватит, она
свободна. Теперь от меня отреклась жена - так же запросто, как когда-то
мать, - вот что самое невыносимое.
Я уже стою на тротуаре, не зная, что делать с глухим бешенством, с
силой в сжатых кулаках, стою, а люди обходят меня. Я твержу себе, что скоро
все разъяснится, что информаторы удостоверят мою личность через несколько
часов... но тщетно: я не могу снова стать самим собой. Почувствовать себя
прежним. Кто-то другой проклюнулся во мне за этот день; этот кто-то -
самозванец, которым меня считают, и это дает мне парадоксальную свободу,
которая все больше меня тяготит, потому что я не властен над тем, что со
мной происходит. Так тело пугается полового созревания: сила парализует,
пока не решишься ею воспользоваться, признать ее своей, дать ей выход.
Я иду по Севастопольскому бульвару под деревьями, чахнущими из-за
запрета на парковку. Останавливаюсь у обреченного платана, помеченного
желтым крестом. Это все соль, которой каждую зиму посыпают асфальт. А без
защитного барьера из стоящих вдоль тротуара машин кислота выхлопных газов
разъедает стволы куда быстрее, чем собачья моча. Я обнимаю платан, чтобы