"Леонид Костюков. Мемуары Михаила Мичмана (повесть) " - читать интересную книгу автора

скрывать до конца. И многие годы эта несчастная женщина прожила с ощущением
границы дозволенного и робкой благодарностью за обилие территории по сю
сторону границы. Что, оказывается, дозволено ревновать и любить, рожать и
вскармливать дитя, болеть - если, конечно, регулярно являться в поликлинику.
И ей кажется, что эти дареные дольки апельсина можно в итоге сложить в
апельсин; что прожитое можно назвать жизнью, хоть и задним числом.
Сейчас территория дозволенного расширилась, на ней оказались
расположены мирно раскрашенные церкви. Думаю, она посещает храм и даже более
меня осведомлена в порядках служб.
Она умрет.
Останутся истлевающие отчеты в каких-то архивах. Останется ее
генетический код в дочери и внуках.
Мне не очень ясна моя собственная мысль, но что-то как бы ускользает от
перечисления, аккуратно отступает за скобки. Чего недостает этой как-то
сложившейся жизни, чтобы я без оговорок принял ее? Может быть, какого-то
исступленного требования сути, недоверчивости...
С другой стороны, если сказать ей, что, мол, Елизавета Максимовна,
старичок, которому вы помогаете по хозяйству, он, это... как бы...
сомневается в итоговой цельности прожитой вами... - можно только
догадываться, в каких терминах ответит женщина-доцент. И, знаете ли, хорошо,
что ничего не зависит от моего суда.
В противном случае груз ответственности прищемил бы мне язык.
Дождь подступает волнами, то усиливаясь, то слабея и почти сходя на
нет. Слабый дождь не падает с небес, а висит в воздухе. Висячая вода
превращает картинку в глянцевую, на манер специального агрегата, вышедшего
из моды невесть сколько лет тому назад.
Отчего-то мокрая Москва напоминает мне Лондон тридцатых годов.
Именно там я пристрастился к кофе. Попробуйте найти в этом
географическую логику - всем ведь известно, что британцы предпочитают чай,
так отчего - черный, скорее латиноамериканский кофе? Нет ответа. Также один
мой знакомый настолько полюбил московские пляжи, что специально ездил сюда
из Челябинска как на курорт и слышать ничего не хотел о Ялте и Сочи.
Сколько раз приходилось мне лезть в воду во время дождя, для
удовольствия и не именно, иногда в полной выкладке. Попробуйте сохранить в
такой обстановке огнеспособным кольт или хотя бы коробок спичек. А где я
держал бумагу за подписью Клемансо, я вам и говорить не буду, чтобы не
давать повода для неумных шуток.
Ну и что? Зато она более или менее уцелела и сыграла свою роль в
сохранении моей жизни, что для вас, может быть, и статистический пустяк, а
для меня важно.
Хотя всегда находилось что-то много важнее шкуры.
В сильнейший дождь в двадцать пятом ко мне ввалился один второстепенный
футурист, чью фамилию я помню, но не упомяну, чтобы по мере сил сократить
его шансы на вечность. Он предупредил свой визит телефонным звонком, сообщив
мне, что написал лучшее стихотворение всех времен. Конечно, я ему не
поверил, но слабая тень надежды шевельнулась во мне. Отчего-то я достал из
серванта коньяк и водрузил на стол две рюмки.
Войдя, он долго отряхался, как огромный пес, сообщая свою влажность
моей прихожей. Все эти футуристы, как правило, были здоровые, мясистые
мужики, с сорок пятым размером ладони и ротовым аппаратом величиной с