"Леонид Костюков. Мемуары Михаила Мичмана (повесть) " - читать интересную книгу авторадуховой шкаф.
Мне не терпелось ознакомиться со стихотворением. Я по наивности предполагал его сильно орнаментальным. Оригинал, к своему стыду, я запомнил и пронес через восемьдесят последующих лет. Как там в "Онегине" - стихи на память сохранились? Вот-вот. Один мудак Ходил не так, Одна мудила Не так ходила. Уж извините великодушно. Принимая сей поэтический бриллиант на освидетельствование, я зачем-то нацепил на нос пенсне. В итоге чтения оно свалилось на стол, как если бы мы снимали дешевую кинокомедию. Далее между нами состоялся диалог, показавший немощь литературной критики и всесилие апологетики - если вы, конечно, соображаете разницу между этими дисциплинами. Он (напористо разрывая скорбную тишину). Не правда ли, шедевр? Я (в затруднении). Но... как бы сказать. Известная бедность поэтических средств... Он (повышая напор). А что, Спаситель, когда превращал воду в вино, как-то особенно камлал и изрыгал мантры? Если великая цель достигнута аскетичными средствами, разве это не возгоняет чудесности поэтического Я (содрогаясь и недоумевая). Но о какой цели вы говорите? Ведь с онтологической точки зрения... Вот тут я дал грандиозного маху. Мой собеседник с величайшей охотностью шагнул из области поэзии в метафизическую бездну и в два счета свел к своему произведению всю мировую историю. Получилось, надо признать, убедительно. А употребив внутрь полбутылки коньяка (рюмки не понадобились), футурист впал в такое исступленное красноречие, что я всерьез испугался за свой художественный вкус. Я уже прозревал за его четверостишием горные вершины Гете и байроновский морской берег. Я видел бедных героев моего талантливого гостя, несколько самобытно шагающих по заставленной столбами света лесной тропе. Хвойные лапы качались в пьянящем сухом воздухе. Инаковость прекрасной пары виделась мне странной и восхитительной. Я был готов шагать вслед за ними в радостную диафрагму бесконечности. И тут Господь надоумил меня плеснуть в пустую рюмку валерьяновых капель. Я впитал их одним глотком - и картина мира, щелкнув, встала на место, как вправленный сустав. Жалкие вирши вновь превратились в жалкие вирши. Я сделался сух, как элитный порох, и мой гость постепенно исчез, как лужа под солнцем. Есть такие стихи, которые бегут невыразительной цепью, как взвод разведки, а за ними угрюмо ползут танки литературной теории, этакая подоплека поэзии. Мы пятимся перед танками - а разведчики занимают города. Все ясно, но отчего же помнится эта поэтическая ересь без малого век? |
|
|