"Леонид Костюков. Мемуары Михаила Мичмана (повесть) " - читать интересную книгу автора

преступник обогнул загадочную линию партии одновременно слева и справа, как
свет преграду в знаменитом опыте Майкельсона -
Морли, и с этим диагнозом отбыл в свой Нарбырлаг или как его там.
Там его встретили как звезду. На первом же построении кум изысканно
поинтересовался, не хочет ли наш герой занять оба фланга шеренги. На раздаче
пайку двойного уклониста аккуратно и почтительно разливали в две миски. В
общем, незадачливый каторжник оказался в роли лагерного шута - одной из
самых престижных и непыльных на лесоповале.
Кстати, они валили лес в тундре - интересная и даже творческая работа,
если вдуматься, какой там лес. Холодно было, это да.
Вернувшись оттуда, Михаил Дмитриевич (так звали нашего виртуоза
политического уклона) запрезирал головные уборы и даже в лютые, по
московским меркам, морозы щеголял перед согражданами своей редеющей
шевелюрой. Удивительнее было то, что М. Д. сохранил ровные отношения с
предавшими его соседями, а на наше недоумение лишь разводил руками и кивал
на эпоху. Вероятно, он был прав в историческом масштабе, но не так часто я
наблюдал, как историческая правота сказывается в поведении живого человека.
Постепенно и я научился прощать вынужденную обстановкой русскую народную
подлость, но у меня на эту выучку ушли многие десятилетия - тут бездушное
государство с его сроком давности и то получилось человечнее меня.
По порядку все равно не выходит. Так, выжимая простыню, нельзя наверное
угадать, из какого ее участка выступит очередная порция воды. Остается
довериться хаотической последовательности, в которой память поставляет
впечатления, тем более что за любым хаосом стоит скрытый порядок, который,
если приглядеться, глубже и серьезнее явного.
В конце ХХ века судьба свела меня с молодым человеком Левой
Рубинштейном.
Это был невысокий симпатичный малый, похожий на хищную ящерицу. Его
отличала невероятная быстрота и гибкость языка. Беседа с ним иногда
превращалась в подобие фехтования, где Лева атаковал внезапно и, как
правило, побеждал одним молниеносным уколом.
Говорит, например, с ним какой-нибудь златоуст и вплетает в речь,
например, слово "духовность". А Лева стоит и так чуть заметно кивает
- но не потому, что соглашается, а потому, что входит в ритм, как
саксофонист, который собирается вступить.
И вступает неожиданно мощным баритоном:
- А я вчера в кулинарии видел духовную говядину.
- Как... - Златоуст впадает в оторопь того рода, когда одно хорошее
совокупляется с другим хорошим за нашей спиной. - Вы не ошиблись,
Лев Семеныч?
- Да нет... не должен был.
- Может быть, - догадывается поборник всего святого, - духовую
говядину?
- Да... пожалуй... может быть. А в чем разница?
Левин собеседник пару секунд всерьез намеревается разъяснять разницу, а
потом соображает, что разговор уже целиком состоялся.
Эти велеречивые ребята зачастую исполняли своеобразное покаяние во
множественном числе. Дескать, плохо мы живем, неправильно. Лжем, блудим,
суесловим. А душа между тем...
Лева уже минуту как чуть заметно кивает.