"Леонид Костюков. Мемуары Михаила Мичмана (повесть) " - читать интересную книгу автора

прогулочным шагом подошел к черной дыре. Впереди чуть поблескивал мокрый
асфальт.
Гаднер побежал, правой рукой непосредственно в кармане снимая кольт с
предохранителя. Глаза начинали привыкать к темноте, как вдруг..."
Чушь. Вот однажды мне пришлось везти депешу от Деникина к
Ворошилову. Там стояло единственное слово "нет", зато начертанное
собственной рукой Антон Иваныча, да еще ради унижения абонента с ятем и
ером. Время было задорное, и за один адрес на конверте меня могли вывести в
расход как белые, так и красные. А если учесть, что в банде у Нестора
Ивановича Махно традиционно хромала дисциплина, его ребятки пришили бы меня
за одну лишь карюю тужурку, не больно заботясь бумагою из внутреннего
кармана.
В итоге от Екатеринодара до Ростова я добирался порядка месяца. Пару
станций мне удалось преодолеть по железной дороге, но не поездом, а пешком
по шпалам. Я цеплялся за каждого мужика в форме и со штыком, визгливо прося
о протекции, - верный способ истребить интерес к себе. Неделю я шел, вернее
сказать, продирался лесом, питаясь мясом волка, коего убил ударом ботинка.
Потом вышел к заброшенной деревне и заночевал в сеновале, а когда проснулся
под утро, то обнаружил вокруг себя то ли банду, то ли отряд одной из армий,
мне недосуг было разбираться, какой именно. Так и провел четверо суток в
стогу, питаясь росой и непосредственно сеном. Но спустя месяц Клим Ефремыч
нашел депешу в заднем кармане собственных кальсон. Я же предпочел не
афишировать свои почтовые услуги и махнул за Дон, как, впрочем, и за
Днепр, а впоследствии и за Дунай.
А вы говорите Гаднер.
И вы говорите fiction. Да окститесь наконец.
Миша Булгаков виртуозно врал. Миша Зощенко тоже неплохо, но не так
детально. Однажды мы с Мишей (естественно, Булгаковым) шли по
Патриаршим, и Миша привычно начал фантазировать насчет того, что он тут
якобы был позавчера и встретил интереснейшего субъекта.
- Представьте, Михаил Моисеевич, кто это был, - сказал Миша
одушевленно.
Тут моя нога поехала на обертке от эскимо, я чуть не упал и
непроизвольно выругался:
- Черт...
Я был уверен, что Миша, увлеченный своим враньем, и не заметит моей
реплики. Он, однако, надолго замолк, а его симпатичное лицо обрело выражение
несильной зубной боли.
Дальнейшее вам известно.
Поэтому мне смешно, когда досужие литературоведы ищут истоки того или
иного шедевра в письмах, предыдущих текстах автора, в читанном им, заметках
на полях. Надо просто там быть, там и тогда жить.
Я помню: яркий солнечный день - но вовсе не жаркий, как внутри романа,
а мокрый весенний. Длинные черные лужи. Я помню, как на пустой скамейке
(кому охота мочить тылы) была отколота щепа, и серо-голубой цвет эмали,
темный от влаги, вмещал в себя острое вкрапление рыже-коричневого, тоже
промокшего и смуглого. Я был тогда зорок и заметил рисунок древесины на
отколотом. Скол был очень косым, и все эти полоски, потемнения и кольца, кои
идут на пне с нормальной частотой, тут располагались редко, как бы
замедленно. И я зацепился взглядом за продолговатую ссадину скамейки - и