"Леонид Костюков. Мемуары Михаила Мичмана (повесть) " - читать интересную книгу автора

нужна, как не без патетики рычал Володя Маяковский. Господи, как он боялся
тараканов! отчего никто не упомянул об этом? Впрочем, те тараканы, которых
он лично боялся, превосходно ушли, без помощи дуста, мышьяка и дихлофоса,
просто по велению вечерней зари.
Явились новые поколения, неотличимые от ушедших. Я, заметьте, не только
тараканов имею в виду.
Есть ли в этом огромном городе кто-либо помимо меня, наблюдающий
возрождение ролей, диспозиций, конфликтов?.. Чувство дежавю сопровождает
меня настолько назойливо, что исчезновение или хотя бы ослабление его надо
бы проименовать отдельно. "Как впервые". И то термин будет висеть на крючке
невесть сколько времени. Будто я не узнаю в новом русском хаме плохо
забытого раннесоветского, а в черном золоте - золото партии? Меняется
антураж - это да. Изящный мобильник теряется в складках шерстистой пясти, по
ободу которой выведено омерзительным фиолетово-голубым колором "ЛЮБА" и
изображено кривоватое сердце, пронзенное стрелой. Как получается, что шедевр
карабкается на вершину и чудом обретает вечность - а пошлость уже ждет его
там, развалясь и избоченясь?
Так поневоле начинаешь верить в дьявола - а он тут как тут.
Однажды, еще в Константинополе, мне пришлось делить номер в убогом
отеле с Боречкой Поплавским. Я проснулся отчего-то посреди ночи.
Небо было усыпано звездами, да так щедро, что силуэт минарета очертился
черным по пестрому. Минуты три я стоял у окна и ловил прохладу, столь
драгоценную в этом преддверии ада. Морской бриз напомнил мне Россию, точнее,
Литву. Мои нервы были измотаны - слезы брызнули из глаз. Я сдержал стон,
чтобы не будить Борю. Обернулся - его постель была застелена и пуста.
Я наскоро оделся - интуиция привела меня на крышу нашего пристанища.
Это было плоское прямоугольное пространство, по передней стороне
уделанное изнанкой лепнины, украшавшей фасад. Даже ночью было видно, как
грязна эта изнанка. Крыша была словно обсыпана мелким сухим мусором,
шуршавшим под шагами. Сюда ветер доносил от порта запахи гнили и тины.
Я не сразу заметил Бориса, сидевшего прямо на крыше и пусто смотревшего
перед собой. Я подошел - он поднял лицо, не удивившись.
- Мишель? Вам тоже не спится?
- Отчего-то...
Борис помолчал, глядя мимо меня, сказать точнее, мимо моего колена.
Он был трезв и, насколько я понимаю, не под действием наркотика.
- Вы видите? - спросил он. И ответил сам себе вполголоса: - Куда там.
Он ведь здоров. Он не видит.
Я оглянулся, готовый ничего не увидеть. И мгновенно различил шагах в
десяти от нас крупное животное, похожее на гигантского зайца или кота. Оно
было с большую собаку, но посадка была заячья или кошачья.
- Боже, Борис, это кто?
- Черт, - ответил Поплавский буднично. - Вам нечего опасаться,
Мишель, это мой черт.
Я сказал - "буднично". Добавлю - с ноткой гордости, как если бы речь
шла о музе, впрочем, довольно своеобразной. Черт не показался мне страшнее и
чужероднее Константинополя. Словно сообразив, что речь зашла о нем, черт сел
поудобнее и прянул ухом.
Над нами висело феноменальное звездное небо. Россия уходила под грязную
кровавую воду, как Атлантида. Черт, кажется, задремал. Борис достал из-за