"Огюстен Кошен. Малый народ и революция (Сборник статей об истоках Французской революции) " - читать интересную книгу автора

чем через две недели после взятия Бастилии, но во имя общественного спасения
и против врагов свободы. И в этом нет ничего неестественного, на взгляд
"философов", за тридцать лет натренированных в такого рода диалектике. Это
предложение было вотировано и, как известно, имело успех. И вот, таким
образом, когда авторитарный гнет был изгнан через парадные двери, гнет
общественного спасения сразу же возвратился с черного хода, в силу
обстоятельств.
В итоге, именно в этой разнице между вывеской и подходом коренится
больший успех нового произвола в сравнении со старым. Авторитарный гнет -
гнет принципиальный, основанный на праве; гнет общественного спасения -
фактический. Законы защиты - а все революционные законы имеют такой
характер - являются, как указывает даже их имя, приуроченными к случаю. Г-н
Олар настаивает на этом в своей "Политической истории..." и, я считаю, имеет
для этого все основания. Это теоретическое различие, впрочем, - опыт показал
это - практически может быть отброшено: ибо если принципиальный деспотизм
основывается на Божьей воле, то обстоятельственный деспотизм оправдывает
себя тем, что находит "злых", как говорили в 1793 г., которые угрожают
принципам, и "рабов", которые не знают этих принципов. Несомненно, второй
вид гнета выказывает больше уважения к самолюбию гражданина, к его
"человеческому


187

достоинству", но меньше, как подтверждают это факты, уважения к его голове;
и кажется, что фактическая безопасность теряет, с одной стороны, все то,
чего правовая свобода добивается, - с другой. Этот "деспотизм свободы", как
говорит Марат, - общепринятым термином в 1793 г. была "общественная
свобода" - разрушил больше личных свобод, усадил в тюрьму, ограбил и убил
больше невинных людей, чем все божественные права мира. Даже знаменитый
закон о большинстве их не останавливает: ведь в конце концов нет никакой
уверенности, что большинство будет свободно, то есть что народ будет
демократичен. А если случайно так оно и есть, если народ не демократичен, то
разве не нужно вырвать его у фанатизма и у аристократии, вопреки его воле?
Это положение продвинуто еще дальше в июле 1794 г., когда, чтобы спасти
идеальный народ, общественную волю, гильотинируют реальный народ, частных
лиц. Оно дало повод Конвенту, после Термидора, к своеобразным дискуссиям, по
десять раз возобновляемым в одних и тех же выражениях: "Свобода печати,
свобода мнений! - кричат термидорианцы, - это главные из прав человека!" -
"Верно, но они у вас есть, - отвечают террористы, - назовите закон, который
их отменяет? И разве, напротив, не для них все сделано?" - "А что законы?
Посмотрите на факты: есть ли где-нибудь, даже в Конвенте, хоть атом свободы?
Где еще слово, взгляд, злоба не приводят человека на эшафот?" Для тех дней
это были отважные слова, от которых дрожь пробегала по рядам аудитории, еще
одурманенной Террором, как дуновение свежего ветра по тюремным казематам.
Собрались уже аплодировать, но террористы одним словом заставляют всех
замолчать: "Я спрашиваю, -


188