"Георгий Иванович Косарев. Сердце прощает (Роман) " - читать интересную книгу автора

- Сокрамент! - выругался офицер. - Он есть горячий! - И продолжал
по-немецки: - Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячется
где-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!
Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдаты
щелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы,
свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первыми
мутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливом
пламя охватило весь дом.
...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:
- Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.
- Не надо, мама, не хочу капель, - сквозь слезы ответила Люба. - За
что они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же не
виноваты...
- Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как со
скотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.
Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнулась
матери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.
За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Люба
вытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумерках
Виктора, вышла из избы.
Легкий ветерок шелестел повядшей травой, потускневшими листьями
березок. Пахло пылью и едкой гарью. Из-за закрытых окон домов долетал
приглушенный скорбный плач женщин и детей.
- Слышишь? - спросила Люба.
- Да, плачут, - сказал Виктор.
- Что же мы наделали!.. Уж лучше бы вражины жрали наш хлеб, только бы
не трогали людей...
Они двинулись к околице и какое-то время молчали. Казалось, Виктор
тоже был подавлен и не находил, что ответить. Но когда поравнялись с
крайней избой, он тихо, но твердо сказал:
- Понимаешь, они убили не только наших. В Выселках, в Губино немцы
расстреляли поголовно чуть ли не всех жителей. Там хлеб не горел. Это
только ведь предлог - хлеб. Деревню Куркино всю сожгли, а жителей угнали
неизвестно куда.
- Откуда я знаю, что там было? - вздохнула Люба.
- А как на тебя смотрел этот гад? - сказал Виктор и
порывисто-безотчетно притянул девушку к себе: в эту минуту он видел перед
собой только ее глаза.
- Оставь меня. Как тебе не стыдно?
Виктор виновато произнес:
- Люба, я же тебя люблю. Скажи, а ты... ты любишь меня?
Люба вздрогнула и еще больше потупилась. Сколько мучительных и
волнующих раздумий осталось у нее позади в ожидании этой минуты, этих
сладких, желанных слов, окутанных для нее непроглядной тайной! И как же
горько было то, что эта минута, этот первый робкий поцелуй вместе со
словами о любви пришли к ней одновременно с огромным горем, обрушившимся
на жителей родной деревни. Перед ее глазами, как и прежде, стояла
ссутулившаяся Пелагея - мать Сидора, - и Любе мнилось, будто она не сводит
с нее укоризненного взгляда. Она снова вздрогнула.
- Что с тобой, Любушка?