"Виталий Коротич. Не бывает прошедшего времени " - читать интересную книгу автора

приобретения пианино. А вскоре Киев уже бомбили: пришла другая музыка, где
основные партии велись ударными инструментами. Сегодня мне кажется, что от
всей войны у меня в памяти остались две песни, обе услышанные и усвоенные
после освобождения, - "Священная война" и "Темная ночь". Убейте, но не имею
понятия, была ли у немцев, два года хозяйничавших в оккупированном Киеве,
хоть одна-единственная песенка. Понятия не имею.
Очень хорошо понимаю парижан, которые не могли простить своему кумиру
Морису Шевалье, что он пел во время оккупации Франции. Тогда же Эдит Пиаф
была немой, - это умножило ее славу: люди и птицы в неволе петь не должны.
Особенно люди.
С войны я запомнил огромное множество песен нищенских.
И это не музыка. Но до сих пор знаю наизусть долгие баллады о
трагически погибших сиротках и про военных калек, оставленных женами.
Нищие моего детства не канючили подаяние, а требовали его, будто
арендную плату за мир, который они добывали для нас, но в котором сами не
смогут уже существовать полноценно. Все до одной нищенские песни были про
жизнь, устроившуюся еще хуже, чем жизнь самих певцов, но музыка или то, что
служило мелодическим обрамлением песен, было трогательным и вполне детским,
беззащитным, без осложнений, и от этого действенным чрезвычайно. Сколь ни
странно, а то, что пели странствующие калеки, запомнилось мне прежде всего
не как жалоба, а как серьезный призыв к борьбе против несправедливости и
зла.
Именно тогда, в годы без музыки, ко мне пришли легенды о кобзарях и я
все больше запоминал тексты без мелодий, песни для тех, у кого нет сил или
настроения, чтобы петь. Как легенду, рассказывали, что моряки днепровской
флотилии, идя на расстрел по Большой Житомирской улице, пели "Вставай,
проклятьем заклейменный..." - великие слова, важные в любой тишине...
А музыка снилась: до чего же люблю ее, до чего же нужна мне музыка!
...У соседей было фортепьяно, еще с довоенной поры, я запомнил его, с
медными подсвечниками, прикрепленными к черному дереву, и медалью, врезанной
в доску над клавишами. Когда пришли немцы, мебель начала странствовать из
квартиры в квартиру, и как-то я увидел фортепьяно дома у Виктора. Я знал,
что никто там ни на каких инструментах играть не умеет, но, не зная еще
того, что в дальнейшем назовут "мародерство", завидовал Таисии Кирилловне,
вытиравшей пыль с инструмента, поправлявшей длинную вышитую дорожку,
брошенную сверху на черное дерево крышки. Она была не из того кулачья,
которое демонстрирует свой хватательный рефлекс при любом случае, но
наверняка и ее посетило чувство, что начался передел барахла. Когда нет
музыки, люди становятся хуже.
Так или иначе, я запомнил то немое фортепьяно, как большого
добродушного пса, который не желает ни ласкаться, ни рычать у случайных
хозяев. Просто лежит в углу.
В своем большинстве люди во время войны делали не то, чем были бы
заняты в мирной жизни. Может, и пел кто из них, не помню.
Музыка неразделима с судьбой. После освобождения оркестры все время
играли героические симфонии Бетховена и Бородина, репродукторная тарелка у
нас в комнате дрожала от величественных аккордов; это было логично: мы
побеждали, преобразовывали человеческую жизнь, и надлежало играть именно
так.
А на улице в кирпичной крошке, пыли и хрусте битого стекла бродили