"Виталий Коротич. Не бывает прошедшего времени " - читать интересную книгу автора

Вьетнаме. Ведущий спросил у одного из них, лохматого, неаккуратного человека
лет тридцати пяти со светло-голубыми глазами, как именно добывал он данные,
допрашивая пленных вьетнамцев. Голубоглазый улыбнулся и спокойно так показал
телеоператору на свое бедро: "Я стрелял из пистолета пленному вот сюда, в
мышцы бедра, а затем выламывал тоненькую бамбуковую палочку, втыкал ее в
рану и поворачивал там. Говорили...". Голубоглазый захохотал на весь
телеэкран и тряхнул кудрями.)
Гениальный французский фантаст Жюль Верн был не в состоянии выдумать
чудеса, основанные на ядерных реакциях расщепления и синтеза, которые позже
трезвейшим образом были изучены гениальным парижским ученым Фредериком
Жолио-Кюри. Последствия взрыва атомной бомбы были для большинства
неожиданны. Дантов ад бледнеет перед Дахау, Хиросимой или Бабьим Яром.
Как-то в поисках киноматериалов я просматривал архивные нацистские пленки
начала сороковых годов и вдруг обнаружил в них Киев, а там двух эсэсовцев,
которые циркулярной пилой перепиливали живого человека. Такое нельзя
придумать; чтобы придумать такое, надо оказаться на умственном уровне
мерзавцев, включающих пилу, прижатую к живому человеческому телу.
Мне даже казалось, что я слышу музыку взвизгнувшей пилы.
Что за музыка была в моем детстве? Кто вспомнит ее? Мамины напевы? Даже
не знаю, часто ли в те голодные и страшные годы пела моя мама, да и песни ее
не были музыкой в том высоком понимании, согласно которому музыку творят
музы, музицируя в эмпиреях. А я уверен, что в детстве моем пела мама, пел
отец, пела бабушка, пели все добрые люди, сколько бы их вокруг ни было.
Пение остается для меня приметой добрых людей, у каждого из них своя песня.
(У мамы Виктора, Таисии Кирилловны, было иное, должно быть, ощущение.
Она часто говорила, что мы, украинцы, - "славянские неаполитанцы", ведь
лучше всего поют там, в Неаполе! Побывав перед войной в Одессе, она
повторяла, что это наш "украинский Париж"; когда я впоследствии слышал, как
один из новых районов Киева зовут "киевской Венецией", я всегда вспоминал
Таисию Кирилловну.
Коричневые корни калгана, на которых отец Виктора настаивал водку, она
звала "украинским женьшенем", а какое-то место, не помню какое, но скалистое
и красивое, - "украинской Швейцарией". Возвращаясь к разговору о песне,
вспоминаю, что композитора Лысенко, чью оперу "Наталка-Полтавка" мы выучили
наизусть по радиотрансляциям, Таисия Кирилловна звала "украинским
Бетховеном").
Я вспомнил, как в Киеве в том самом сорок распроклятом году мы с
Виктором запели вдвоем просто так в нашем дворе.
Никаких особенных песен нам петь не хотелось, но, окруженные войной со
всех сторон, мы, не сговариваясь, заревели нечто, поднятое нами из глубин
памяти. Была это песня о доблестной коннице Буденного, рассыпавшейся в степи
под жгучим полуденным солнцем. Пропели мы один-единственный куплет и
заработали по шее от своего же бездомного приятеля Кольки, который был чуть
старше нас и знал уже, за какие именно песни можно загреметь в полицию, а за
какие и вовсе в гестапо, где можно остаться и насовсем.
Мы прекратили пение, а затем втроем, военные дети, сжались плечом к
плечу молчаливые: война лишала нас возможности даже петь в собственное
удовольствие. Музыка осталась во времени довоенном.
Там же осталась и наша общесемейная мечта о музыке. Дело в том, что к
лету сорок первого года мои родители накопили сумму, необходимую для