"Виталий Коротич. Не бывает прошедшего времени " - читать интересную книгу автора

не было дано познать.
(Хоть мы с ним видели расстрелянных сверстников с привязанными к
запястьям мертвыми голубями: согласно расклеенному по городу приказу,
голубятникам независимо от возраста полагался расстрел.)
- Господь призвал, - снова зашуршали богомолки, подтягивая монаха
поближе к подземной церкви.
В тот же миг церковные врата разверзлись. Именно разверзлись, до того
было это внезапно и громко. Человек, возникший в подземном коридоре, был
небрит, неаккуратен, странен, будто из угодницкого гробика материализовался
и повелевает.
- Эй, бабы, - сказал возникший мужчина, - чего вылупились? Человеку ж
надо помочь. Помогите! Эй, пацаны!
Пораженные богомолки расступились, никак не отреагировав. Все поглядели
на нас, и мы поняли, что мужчина обратился ко мне и к Виктору. После
короткой паузы тот же голос распорядился:
- А ну-ка помогите! Ребята, айда ко мне...
Все помню. Монаха, истощенного до предела, потерявшего сознание от
голода и, возможно, от духоты; небритого, оборванного, тоже истощенного
человека с живым и далеко не аскетичным лицом; богомолок, вцепившихся в
свечечки; аромат пчелиного воска - пожар в улье. И еще, волной, запах
немытых тел, усиленный сыростью подземного коридора. Все это вспомнилось на
благополучных парижских Елисейских нолях в присутствии незнакомца,
назвавшегося другом детства.
- Здравствуй, Виктор, - сказал я. - Если это ты, то откуда взялся?
Помнишь, были мы в пещерах и монах потерял сознание?
Лицо Виктора подтянулось, потеряв на миг свою отечность, явив скулы. Он
взглянул на меня твердо и коротко, будто ударил:
- Сколько лет прошло! Ты так помнишь войну? До сих пор? Если что-то и
помню, разве что тогдашний свой страх, в котором нет ничего достойного
памяти.
А мое воспоминание продолжалось, оживало с подробностями. Сквозь
сегодняшнее, не такое уж молодое лицо его с расквашенными боксерскими губами
я увидел тогдашнего, десятилетнего Виктора.
...Следом за теми, кто нос монаха, мы пошли к выходу из пещер. Кельи
были поблизости, в длинном одноэтажном доме из красного кирпича, где
множество дверей открывались каждая в отдельную клеточку-комнатушку. После
едва прожженного огоньком свечи пещерного полумрака, после полузвучия
реплик, которыми обменивались богомолки, наклоняясь к угодникам, после
притаившегося и таинственного мира, в котором господствовали иные цели и
существа, бытие возвратило себе многокрасочность. У богомолок щеки
порозовели, а землистость женских рук особенно ярко вспыхнула на солнце,
которое залило сиянием полукруглую площадку перед пещерами. Пока мы
двигались к кельям, яркий и теплый осенний день высветил всех; даже
серебристо-бурая бородка монаха затрепетала под ветром и будто
развеселилась. Лишь серый мужчина, первым призвавший нас на помощь, так и
остался серым. Лицо его, украшенное не бородой, а попросту давно не бритой
щетиной, было землистым, а одежда, то ли старая скуфья, то ли некий куцый
хитон, по цвету была сродни разбитым башмакам, обутым на босые ноги. Мужчина
взглянул на молельщиц, будто сквозь них, на нас с Виктором повнимательнее.
Он заговорил, и слова, тогда не все понятные, вдруг сейчас уяснились все до