"Виталий Коротич. Не бывает прошедшего времени " - читать интересную книгу автора

соборе. Так ходили со свечами в подземельях Киево-Печерской лавры, когда еще
там был монастырь; только тамошние люди нечасто бывали так сосредоточенны и
так по-северному белокуры.
Я вспомнил лаврский монастырь со стеной в два или даже три человеческих
роста, возведенной еще многогрешным гетманом Мазепой и выстоявшей до
сегодня. В стене было немало проходов и провалов, и для нас, киевских
мальчишек военной поры, не являлось проблемой очутиться в лавре. Когда это
было?..
Глядел я на человека, назвавшегося Виктором, ну, допустим, на Виктора,
и видел нас с ним очень давно, сорок с чем-то лет назад, у лаврских Ближних
пещер среди каких-то богомолок в черном. Монах тоже был весь в черном, и в
руке у него, как у каждого из нас, горела свеча.
...В оккупированном Киеве стояла поздняя осень. Мы с Виктором
находились в том возрасте и в той ситуации, когда вроде бы и положено ходить
в школу, но, поскольку школ не существует, можно ходить куда угодно. А до
чего же детям необходимо, чтобы их любили! Поскольку любви вокруг нас было
куда меньше, чем ненависти и смерти, мы повзрослели от опасностей и
одиночества. Матери наши, утомленные поисками куска хлеба и вещей, за
которые можно выменять оный кусок, казалось, не то чтобы забывали о нас, а
периодически упускали из поля зрения. Отец мой с начала оккупации был
неведомо где, мы ничего о нем не слышали, все предвоенные связи изорвались,
а новые нити не натянулись. Отец Виктора вышел из окружения и работал в
Киеве; он был врачом, а для врачей дело всегда находится. Если у Виктора
появлялся кусок хлеба чуть побольше, он, случалось, делился со мной. Но в
основном, повторяю, никому до нас дела не было.
(Сказав так, еще раз подчеркну, что нам недоставало доброй,
доброжелательной опеки. Ненависти вокруг нас было достаточно; должно быть, с
тех пор я так остро, до боли, до удушья, ощущаю чужую злобу. Та ненависть
была особенной, чужестранной, со множеством проявлений; порой нас изгоняли
из квартир, так как жилье наше было необходимо оккупантам, тогда мы селились
в пустующих комнатах поблизости, стараясь ориентироваться на прежние
подъезды. Мест, куда оккупанты разрешали входить, расстрелом не угрожая,
тоже было немного. Лавра оставалась одним из них: красивая территория с
развалинами старинного собора в центре.)
Наклоняя свечи и прикрывая язычки пламени, мы следовали за монахом.
Богомолки чмокали стеклянные окошечки в гробах с мощами, стараясь не
закапать воском коричневые личики ссохшихся в подземелье святых. Ароматы
были будто при пожаре на пасеке: несколько десятков восковых свечей
плавились одновременно, даря ощущение уюта и одновременно тревоги. В узком
подземном коридоре становилось жутковато, во всяком случае, нам, детям.
Свеча в ладони ведшего нас монаха дрогнула и погасла. Зашуршало, словно
упал большой мягкий мешок. Огоньки у богомолок затрепетали, как испуганные
взгляды. И голоса задрожали - шуршанием:
- Господь позвал. Воля божья. Положите его к мощам поближе, там и
упокоится. Он легонький, положите, дух его ныне же и отойдет. Так вот, у
святых угодников упокоиться - счастье какое! Там, за поворотом, алтарь
подземный, он закрыт, отворите его, несите монашенка к лику господнему...
К тому времени я уже нагляделся на мертвецов. В оккупированном Киеве
мертвых, кажется, было больше, чем нас, живых. Но при мне еще никогда не
умирали. Упавший монах был причастен к тайне, которую ни мне, ни Виктору еще