"Хулио Кортасар. Две стороны медали" - читать интересную книгу автора

вперед по коридору конторы: двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь,
может, до тридцати - дверь, и Мирей, и привет; Мирей выйдет в сортир или
сверить какие-нибудь данные у статистика - англичанина с седыми баками;
Мирей, смуглянка, скупая на слова, в блузке с воротником под шею, где
что-то, должно быть, неспешно бьется - жизнь, как малая пташка, жизнь без
особых превратностей: мама где-нибудь вдалеке, какая-нибудь любовь,
несчастная и без последствий; Мирей, уже чуть-чуть старая дева, чуть-чуть
конторская барышня, хотя иногда насвистывает в лифте мелодию из Малера, но
одевается без затей, почти всегда в чем-то буром или в костюме с пиджаком,
слишком не скрывает свой возраст, слишком, до неприступности, благоразумна.
Пишет только один из нас, но это неважно, это все равно, как если бы мы
писали вместе, хотя вместе нам не бывать; Мирей останется в своем домике в
женевском предместье, Хавьер будет болтаться по свету и возвращаться
неизменно в свою лондонскую квартиру с назойливостью мухи, что садится в
сотый раз на один и тот же сгиб руки - на Эйлин. Мы пишем вместе - так
медаль имеет две стороны, которым не слиться никогда, которым лишь однажды в
жизни доведется свидеться в игре параллельных зеркал. Нам никогда не узнать
доподлинно, кто из двоих острей ощущает своеобразную манеру отсутствия
другого. Каждый со своей стороны: Мирей иногда проливает слезы, слушая
квинтет Брамса, одна, на закате дня, у себя в гостиной, где темные
потолочные балки и грубо сколоченная деревенская мебель и куда порой
долетает из сада запах роз. Хавьер не умеет плакать - вместо того чтобы
пролиться, его слезы сгущаются в кошмары, и он мучительно просыпается рядом
с Эйлин и стряхивает их, глотнув коньяку или написав текст, в котором не
обязательно заключен кошмар, хотя иной раз именно он, этот кошмар,
выливается в бессильные слова, и на какое-то время Хавьер - хозяин, ему
решать, что окажется высказанным, а что ускользнет потихоньку в обманное
забвение нового дня.
Мы оба, каждый по-своему, знаем, что произошла ошибка, недоразумение,
действие которого возможно приостановить, - но ни один из нас на это не
способен. Мы оба уверены, что никогда не пытались судить самих себя - просто
принимали все так, как оно складывалось, и не делали больше того, что
получалось. Не знаю, думали ли мы тогда о таких вещах, как самолюбие,
обманутые надежды, разочарование, или только Мирей, или только Хавьер думали
о них, а другой их принимал как нечто предначертанное судьбой, подчиняясь
системе, которая обоих включала в себя и подчиняла себе; слишком просто было
бы сегодня сказать, что все мог бы изменить мгновенный мятеж: зажечь бы
ночник у постели, когда Мирей не хотела света, оставить бы Хавьера на всю
ночь, когда он нашаривал вещи, чтобы одеться; слишком просто винить во всем
деликатность, неспособность быть грубым, или назойливым, или великодушным.
Между существами не такими сложными, не столь образованными подобное было бы
невозможно: пощечина, оскорбление явились бы истинным благодеянием, указали
бы настоящий путь, который нам услужливо заслонили приличия. Мы слишком
уважали друг друга: сам образ нашей жизни привел к тому, что мы стали
близки, как две стороны одной медали, и смирились с этим, каждый со своей
стороны - Мирей, удалившись в отрешенное молчание, и Хавьер, забалтывая уже
смехотворную надежду, утихнув наконец на середине фразы, в середине
последнего письма. А после нам осталось, нам до сих пор остается одно: уныло
поддерживать собственное достоинство, продолжать жить в тщетной надежде, что
забвение не совсем забудет о нас.