"Георгий Корниенко. Холодная война (Свидетельство ее участника) " - читать интересную книгу автора

черту", широкая общественность узнала, конечно, не сразу.
Если же говорить о советском руководстве, то, во-первых, начавшийся
сразу после смерти Рузвельта поворот в политике США оно ощутило по
практическим делам нового хозяина Белого дома (совместная телеграмма Трумэна
и Черчилля по польскому вопросу, характер беседы с Молотовым, линия
поведения на конференции в Сан-Франциско, вызывающее по своей манере
прекращение поставок по ленд-лизу через три дня после окончания войны в
Европе, несмотря на предстоявшее вступление СССР в войну с Японией, и
т. п.). Во-вторых, современным историкам, ищущим истоки "холодной войны" и
анализирующим последовательность событий, важно учитывать теперь уже ставшие
широко известными факты, объясняющие исключительно хорошую осведомленность
советского руководства в те годы обо всем происходившем в Вашингтоне и
Лондоне, включая и переписку между ними по вопросам политики в отношении
СССР. Я имею в виду информацию, которой располагало советское руководство
благодаря тому, что на советскую разведку работали такие осведомленные в
этих вопросах люди, как К. Филби, Д. Макклин, Г. Берджесс и другие.
Вспоминается мне, в частности, такой эпизод. Отмечая 1 мая 1945 года в
семье одного высокопоставленного сотрудника НКГБ СССР, с сыном которого я
учился в то время в Высшей школе, я услышал не предназначавшуюся для моих
ушей фразу из разговора хозяина дома со своими коллегами насчет того, что
Трумэн, мол, "фактически послал Молотова к черту". Спустя годы, когда из
опубликованного дневника Форрестола стало известно об упомянутом выше
совещании в Белом доме 22 апреля 1945 года, накануне беседы Трумэна с
Молотовым, мне стало ясно происхождение фразы, услышанной мною в Москве
всего через неделю после того совещания.
А например, из бесед с Громыко я понял, что при определении позиции
СССР в отношении "плана Баруха" учитывалось не только то, что говорилось
открыто в самом плане, но в не меньшей мере и содержание секретного тогда
доклада Ачесона - Лилиенталя, о котором упоминалось выше. В ряде случаев я
сам, знакомясь с появившимися на Западе после войны публикациями документов
и мемуаров, ловил себя на том, что в той или иной форме знал раньше об
упоминавшихся в них фактах. Во время работы в первые послевоенные годы в
информационной службе советской разведки мне приходилось переводить подчас
"обезличенные" документы, которые теперь, в свете опубликованных материалов,
открывали мне свое "лицо".
Другими словами, не во всех случаях, когда внешне дело выглядело так,
будто СССР первым сделал какой-то шаг, а США лишь отреагировали на него, это
соответствовало действительному положению вещей. Иногда такое впечатление
создавалось потому, что советское руководство, достоверно зная об
определенных американских решениях, планах и скрытых действиях, неизвестных
пока общественности, вело себя соответственно, подчас, возможно, излишне
упреждая события, но все же первопричиной было то, что происходило в
Вашингтоне, а не в Москве.
В этой связи, по-моему, снова возникает нелюбимое историками "если бы".
Что, скажем, если бы Трумэн согласился с советами Стимсона? Ответил бы
Сталин взаимностью на готовность американского президента, будь она
проявлена, всерьез договориться об отказе от производства и использования
атомного оружия?
С уверенностью дать положительный ответ на такой вопрос, разумеется,
невозможно. Так сказал мне и Громыко, когда я однажды спросил его об этом.