"Владимир Корнилов. Каменщик, каменщик..." - читать интересную книгу автора

презирал. (Он и сейчас меня не выносит, хотя от моего отца не осталось
даже петитной строки в Исторической энциклопедии. А я Пашета люблю...)
У нас была странная семья. Моя мама, Дора Исааковна, родилась на шесть лет
раньше отца, прежде него вступила в партию, но должность занимала
маленькую: инспектор горнаробраза. Она презирала отцовский паккард,
обедала в учительской столовке и все порывалась перебраться к своей
горбатой сестре, белошвейке Юдифи.
- Хоть к черту! - кричал отец. - Но детей (то есть - меня и Надьку) не
получишь!
Дело у них шло к разрыву. У отца начался роман с русоволосой пышной
красавицей Ольгой, секретарем левобережного райкома. Ольга больше
подходила к особняку и ко всему стилю отцовской жизни. А мама, увядшая,
истеричная, мало годилась в хозяйки большого индустриального города.
Иногда мы с сестрой ездили к тетке Юдифи. Юдя жила на самой окраине в
бедной мазанке. Ничего у нее там не было. Воду из колонки надо было тащить
за три квартала, а щелястый сортир был в соседнем дворе, где паслись козы,
копошились свиньи и печально отбивалась от мух корова начальника милиции.
Шпанистые пацаны с Юдиной улицы не верили, что я дружу с комдивом и могу
их привести в казармы, где нам дадут разобрать "максим" и покатают на
тачанке. Пацаны, если рядом не было взрослых, дразнили меня "жидом" и
вертели ножи у моего носа.
А вот Надьке еврейство не мешало. С Надькой всегда было весело. Она
примиряла не только отца с мамой, но и меня со всеми несправедливостями
нашей жизни. Скажем, особняк, автомобиль, прислуга, электрические
импортные игрушки, что дарили мне в горкоме на октябрьских и майских
утренниках... Все это не слишком правильно. У других ребят ни прислуги, ни
машины - одно коммунальное жилье. А на утренниках - кульки с липкими
подушечками...
- Ну и что, Кутик? - поднимет круглые плечи Надька. - Значит, так надо.
Дали и радуйся.
- Но у других...
- Другие столько до революции не страдали. Нашу маму били в полиции.
- Но мама не ездит в паккарде.
- При чем здесь мама? Пойми, если всего у всех будет поровну, никто ни
работать, ни учиться не станет. Ты, Кутик, сознательный, а несознательным
надо показать, чего добьешься, когда не жалеешь себя и трудишься для
народа.
- Но мама...
- Мама с чудинкой.
Так-то мы и жили. Я огорчался, что Пашет водит Машу в детский сад ИТР
(инженерно-технических работников) другой дорогой, и радовался, когда она
шла со своим дедушкой. Старого доктора Маша всегда тащила к нашему дому.
Однажды, заболев, я настоял, чтобы позвали не горкомовского, а частного
врача, моего однофамильца Токаря.
- Та з нього писок сыплетця. Сильский ликар навить краше, - хмыкнул отец,
считавший "украинську мову" более народной.
Доктор Токарь обстукивал меня холодными костяными пальцами, а мне было
приятно: ведь это Машин дед.
- Впечатлительный он у вас господин, - нахмурился доктор и повернулся не к
отцу и маме, а к Юде. - Бромчику попить не мешает.