"Владимир Кораблинов. Зимний день" - читать интересную книгу автора

опрометью кинулся вон.

Все было как прежде: застава, город, гостиница, Микульский... Только
Кольцова уже не было. И не весна была, а декабрь - зима, снег.
Мочалов вышел на улицу. С тяжелым сердцем, медленно подходил он к
кольцовскому дому. Тяжко ему было идти туда, где все напоминало о трудных,
печальных последних днях жизни его милого друга.
Белинский рассказывал ему, какие страдания вытерпел Кольцов перед
смертью, когда он жил в холодном, нетопленом мезонине (отец запретил давать
ему дрова), когда сестра Анисья, считавшая своего несчастного брата помехой
в делах наследования отцовского дома, в шутку заживо отпевала его со своими
подружками. "Вечная память рабу божьему Алексею..." - притворно-печальными
голосами пели они панихиду по нем. А он, задыхаясь от дыма благовонных
свечек, должен был слушать это издевательское отпевание, потому что от
слабости не мог встать с постели и уйти...
Во дворе Кольцовых работники сгружали бычьи кожи. Промерзшие, стучащие,
как доски, рыжие, черные, пестрые, кожи эти уносили в распахнутую дверь
сарая. Возле работников в длинной, до пят, шубе стоял старик Кольцов. Он,
видно, был чем-то недоволен и кричал на работника:
- Ты что, дурья голова, ослеп?
Работник, молодой рыжеватый парень, переминаясь с ноги на ногу, что-то
негромко говорил старику, но тот и слушать не хотел, а только стучал палкой
по грязному, обледеневшему снегу и вот кричал, вот кричал...
Мочалов подошел и, извинившись, назвал себя.
- Дружок, что ли, Алексеев? - поглядел на него исподлобья старик. -
Запамятовал, ваше благородие, не припомню-с... Так ведь и то сказать, у
него, у Алексея-то, дружьев этих было - и боже мой сколько! А у вас, что
же, - признавая в Мочалове богатого барина, почтительно спросил старик, -
дело какое ко мне или просто так?
- Дело, батюшка, - сказал Мочалов.
- Тогда покорнейше прошу в горницу, - пригласил старик и, еще
прикрикнув на работников, повел Мочалова в дом.

Мочалов и прежде бывал в этих комнатах - с невысокими потолками, со
множеством икон и лампадок, с дубовой, неуклюжей, самодельной мебелью и с
тем тяжелым, кисловатым запахом, какой бывает в жарко натопленных и редко
проветриваемых мещанских и купеческих домах.
Все тут было как и тогда: две пузатые стеклянные горки с посудой,
накрытый грубой холщовой скатертью стол, засиженная мухами картина - гора
Афон и пестрые, разбегающиеся по желтому крашеному полу, домотканые дорожки.
Мочалов сразу приступил к делу.
- Хотел бы я, почтеннейший, - сказал он, - купить у вас бумаги,
оставшиеся после смерти Алексея Васильевича.
Разговор об этих бумагах был старику неприятен, потому что свалял он с
ними в свое время такого дурака, что до сих пор простить себе не мог.
Дело в том, что после смерти сына старик решил все принадлежащее
покойнику распродать. "Хоть какая-нибудь польза будет, - рассуждал он, - все
с Алексея хоть копейку сшибу".
Вскоре после похорон старик позвал старьевщика, которому были проданы
еще новый, сшитый Алексеем в Петербурге у панаевского портного, щегольской,